— Где же вы были? — поинтересовался Сергей.

— А где была — там уже нету. Ходила в Рощенскую.

— На базар?

— На базар бы не потащилась в такую даль. — Женщина тыльной стороной ладони вытерла губы. — Дело было такое, что пришлось иттить. А только получилось так, что — зазря ходила.

— А что у вас за дело?

— Жалоба, — неохотно ответила женщина. — Ходила в район, думала пожаловаться.

— И что же? Пожаловалась?

— Не смогла. — Женщина тяжело вздохнула. — Только ноги набила, а все без толку… Тех начальников, до которых было мое дело, на ту беду не оказалось в районе. Сказать, Кондратьев Николай Петрович, наш первый секретарь райкома, меня очень хорошо знает. Летом, бывалоча, сколько разов приезжал до меня прямо в поле и завсегда спрашивал: «Ну, как поживаешь, Лукерья Ильинишна?..» К нему-то я и направилась. Он человек душевный, простой, ему-то во все доверишься, а только не было Николая Петровича в районе. Говорили, что уехал по станицам. Сидел на его месте второй секретарь или дажеть третий — тех я не знаю. Но я было хотела пойти и к третьему, а мне сказали, что он сильно занят, принять не может, потому как готовится к выборам… Что тут поделаешь? Пошла я в райзо, а в райзо тоже никого нету, выехали в Усть-Невинскую, что ли… Беда! Тогда я направилась в райисполком. Там у нас теперь председатель новый, демобилизованный… Тутаринов по фамилии, местный, из Усть-Невинской. Его я еще и в глаза не видела, а люди, кто с ним встречался, очень даже хвалят. Старательный, говорят, а только еще совсем молоденький, дажеть и не женатый… Пошла я к нему. И тут мне неудача. Секретарь сказал, что этот Тутаринов не сидит в кабинете, а все по району мотается.

Сергей заметно покраснел.

— А вы бы изложили свою жалобу секретарю райисполкома, — посоветовал он.

— Ничего тот секретарь не поможет. — Лукерья Ильинишна поправила у подбородка шаль и снова ладонью вытерла губы. — Пошла я к судье. Выслушал он меня со вниманием, дажеть головой качал, а потом и говорит так внушительно: «Все правильно; у тебя, тетка, есть патриотизм, а только, говорит, к твоим словам требуется, чтобы сперва райпрокурор все расследовал, дело составил, а тогда уже это дело само по себе пойдет в суд… А пока, говорит, от прокурора такого дела нету, суд судить не может…» Закон, что тут поделаешь! Поплелась я и к прокурору, и все одно своего добилась бы, а у прокурора, на мою беду, уже весь прием кончился. Куда пойдешь? Харчей у меня нету, жить, сказать, не на что. Так я ни с чем и вернулась. — Она на минуту задумалась. — Но я завтра снова пойду, только теперь буду умнее — запасусь харчами.

— Лукерья Ильинишна, — заговорил Сергей, — а что же у вас за жалоба? Вы так и не сказали.

— И не скажу. — Лицо Лукерьи Ильинишны сделалось еще более строгим. — Жалоба, сынок, не лично моя, а, сказать, от колхоза… Тебе-то зачем же знать?

— Хотелось бы знать. Я и есть тот самый Тутаринов, что еще совсем молодой и неженатый.

— А не обманываешь? — спокойно спросила Лукерья Ильинишна. — А ну, покажи звезду.

Сергей вынужден был расстегнуть шинель и откинуть левую полу.

— Вот не думалось и не ждалось на дороге повстречаться.

— Ну, теперь рассказывайте, что там у вас?

— Разговор у меня с тобой будет длинный, — сказала Лукерья Ильинишна, — а «Светлый путь» уже виднеется. Так что милости прошу ко мне в дом, накормлю я тебя борщом, а там и будет время нам побалакать. — Она вдруг оживилась, точно что-то важное вспомнила: — Так это ты у нас был на той неделе? А я как раз ходила на соседний хутор к сестре. Возвернулась, а в нашем хуторе переполох. Евсей Нарыжный разъезжает по улице на коне, злой, как все одно черт. У амбаров собрались люди. Галдеж такой, как на базаре. «Что такое случилось?» — спрашиваю у Нарыжного. А он стеганул плетью коня и говорит, что приезжал новый председатель райисполкома и заставил перемерять семенное зерно, чтобы все лишки в хлебопоставки сдать.

— И что же? Перемеряли?

Лукерья Ильинишна махнула рукой и ничего не сказала. Они въезжали в широкую, как проспект, хуторскую, улицу.

— Мамаша, где ваш дом? — осведомился Ванюша.

— Езжай до тех белолисток, вон туда, где гуси сидят.

Возле купы деревьев, распугав гусей, Ванюша повернул к низкой изгороди и уперся радиатором в ворота из трухлявых от времени досок. Ворота открыла молодая красивая женщина, в одном платье и без платка. Машина вкатилась в небольшой дворик, со всех сторон обставленный низкими строениями, — сарайчик, закут для коровы, свинарник, курник. Следом за машиной полный двор набежало детворы.

— Эй, сопливая гвардия! — крикнул Ванюша. — Не цепляйтесь: все одно катать не буду!

Та красивая, на вид не хуторская женщина, что открыла ворота, стояла на пороге, скрестив на полной груди голые выше локтей руки.

— А это моя дочка, — сказала Лукерья Ильинишна. — Среди нас — белая ворона.

— Мамо, вы такое наговорите! — Она протянула Сергею руку и, покраснев, сказала:- Лена…

— Тутаринов. Председатель райисполкома.

— А я вас знаю, — сказала Лена, — в газете о вас читала. Проходите в горницу. У нас все здесь по-деревенски.

Сергей вошел в просторную чистую комнату. Вдоль глухой стены стояли две кровати — одна с никелевыми спинками, убранная тонким одеялом с кружевами, другая — обычная. На лавке, на подоконниках расставлены цветы — одни росли кустами, расправив широкие листья, другие тоненькими стебельками плелись по лесенкам. Между окон уместился стол, покрытый скатертью; и на столе, и по стене расположились большие и малые фотографии. На Сергея смотрели и бородачи в казачьей форме, и еще голые малютки, и красноармейцы с винтовками и с оголенными шашками, и невеста под фатой рядом с женихом. Лена охотно пояснила, кто такие эти люди, а сама украдкой посматривала на Сергея и одними глазами улыбалась.

«Бровастый, как сыч, — думала она. — Нехорошо, когда такие некрасивые брови, они даже какие-то страшные… Почему он их не подправит? Ведь многие мужчины это делают…»

— Вы тоже колхозница? — спросил Сергей, увидев Лену на фотографии: она стояла у реки в летнем сарафане и в широкополой соломенной шляпе.

— Нет, что вы! — Лена удивленно подняла брови. — Я здесь гость, по несчастью… Оттого мать и называет меня «белой вороной».

— Что ж вы здесь делаете?

— Живу у матери. — Лена тяжело вздохнула. — Я с мужем развелась. Не сошлись взглядами на жизнь… Не характерами, а взглядами — вот что обидно… Знаю, знаю, в душе вы уже осуждаете меня — все мужчины эгоисты, но я-то ни в чем не виновата…

— Давно вы здесь?

— Еще с весны, — с грустью ответила Лена, не глядя на Сергея.

— Чем же вы занимаетесь?

— Летом купалась, — повеселев, ответила Лена. — Кубань тут близко, и есть небольшой пляжик… А зимой вот так… живу.

— И ничего не делаете? — Сергей сдвинул брови.

— А что? — Лена непонимающе смотрела на Сергея и смущенно улыбалась. — Не пойду же я в поле… Я училась в техникуме.

— Н-да…

Сергей хотел что-то сказать, но в это время вошла Лукерья Ильинишна.

— Сергей Тимофеевич, — сказала она, — думала накормить тебя борщом, а он, окаянный, без меня не сварился. Так что угощу тебя салом с яичницей, моченым арбузом, а еще и сметаной. — Она обратилась к дочери:- Лена, сходи позови Глашу. Она мне нужна. А чтобы быстрее явилась, скажи ей, что из района я прилетела на легковике.

Лена надела шубку из беличьего меха, на голову примостила шапочку, скрытно от матери улыбнулась Сергею и ушла. А Лукерья Ильинишна усадила Сергея за стол, где уже весело шкварчала на сковородке яичница, вздувая пузыри между кусками сала. Тут же стояла глубокая алюминиевая чашка, до краев наполненная сметаной. На тарелке небольшими ломтиками был порезан арбуз, только что вынутый из кадушки, — малосольный, холодный и сладковато-терпкий.

— Твоего шофера я накормлю опосля, — сказала Лукерья Ильинишна, — а зараз, пока мы одни, скажу, зачем я ходила в район. А потом тебе еще Глаша добавит — она более меня знает. — Лукерья Ильинишна перешла на шепот: — В нашем колхозе хлеб растаскали по домам, и все это — шито-крыто. Нарыжный раздавал зерно по домам и всем говорил, чтобы помалкивали. «Вам, говорит, я добра желаю, — вот и помолчите…»