В беседе с Кондратьевым Сергей настаивал, чтобы сооружение высоковольтной линии объявить народной стройкой, подобно тому, как это было сделано на рытье канала.

— Мы подымем все станицы, — доказывал Сергей, — мобилизуем весь транспорт, какой только есть в районе.

— Все станицы мы, конечно, поднять сможем, — отвечал Кондратьев, — но не имеем на это права.

— Почему?

— Есть же у нас не менее важное дело — поля, и о них не следует забывать. Ты вот что сделай: поезжай в станицы, узнай на месте, сколько каждый колхоз сможет дать людей и тягловой силы, но только чтобы без ущерба для полевых работ.

— Без ущерба невозможно!

— А ты попробуй, попробуй. Тогда и примем на бюро нужное решение.

— Да ведь это же долгая история! А время бежит!

— Не торопись. Поспешишь — людей насмешишь, — мудрые слова. Поезжай, поезжай.

И Сергей поехал. Он побывал во многих станицах и хуторах, и как ни подсчитывал вместе с руководителями колхозов и бригад, как ни прикидывал, но ни людей, ни транспортных средств не хватало. Что и как нужно было сделать, чтобы обработка полей и строительство электролинии шли одновременно, — он не знал.

«Еще посоветуюсь с отцом», — решил он и поехал в Усть-Невинскую.

Однако к отцу Сергей приехал не скоро. Сперва побывал у Саввы, затем у Рагулина, заехал к Виктору, а потом велел Ванюше завернуть на птичник.

Начинало вечереть. Ирина прилаживала к одеялу новый, из белого батиста, пододеяльник, который она только что сшила, но еще не успела прорезать петли. Она стояла на коленях на середине раскинутого одеяла, босая, с голыми до колен ногами и, поворачиваясь во все стороны, поправляла концы и ставила карандашом точки на том месте, где должны быть пуговицы. Все эти дни, приходя домой, она не находила себе места, все ждала Сергея, выбегала на курган и смотрела на дорогу.

— Эх, дочка, дочка, — говорила Марфа Игнатьевна. — Была и я девушкой, и все это переживала. А все ж таки нечего тебе просиживать за книжками да этого Грачева водить в дом, а пора и за ум взяться. Ты теперь невеста, и одна у тебя дорога — стать женой. Вот ты и готовься к этому, посмотри, все ли у тебя припасено для новой жизни. А как же? Мы так выходили замуж. Перво-наперво — постель. Хоть он у тебя и фронтовик и любит при людях похвастать, что сильно закален на войне, а пуховую постель и ему надо приготовить. Кровать у тебя есть, на сетке, четыре подушки пухом набиты, есть и новое одеяло, а вот пододеяльника нету.

Прорезая ножницами петли, Ирина услышала шум мотора, знакомые шаги, стук щеколды, и по тому, каким голосом говорил Сергей с шофером и с какой решительностью распахнул сенную дверь, она уже знала, что у него плохое настроение.

— Иринушка! — крикнул Сергей, быстрыми шагами подходя к ней. — Ты бы знала, как я летел к тебе! Так только птицы…

Сергей не договорил, ибо в ту минуту, когда он приблизился к ней, нагнулся и обнял ее, то, что он хотел сказать о птицах, сразу потеряло свой смысл. Он легко, вместе с одеялом, приподнял ее, обрадованную и испуганную, и стал целовать и ее улыбающиеся губы, и ее закрытые, но все видящие глаза, и ее уши, маленькие и мягкие; целовал торопливо и с той ненасытной жадностью, с какой уставший, томимый жаждой путник пьет воду, добравшись до родника.

— Ой, Сережа, одеяло падает!

— Наше?

— Наше.

— Сама мастерила?

— Сама.

— И смогла?

— Так это же нетрудно.

— Ты пока оставь свое шитво, — сказал Сергей. — Собирайся, поедем к нашим.

— Ты чем-то встревожен?

— Не ладятся у нас дела с высоковольтной линией. Хочу поговорить с отцом. Поедем вместе.

Наступал сухой и душный вечер. В доме Тутариновых еще не светились огни. Ниловна подоила корову и пришла с дойницей в сенцы — из дверей повеяло запахом молока. Тимофей Ильич сидел на низеньком стульчике возле хаты — он только что вернулся с огородных плантаций и отдыхал. За день находился, устал, все тело ныло, старчески сухие ноги просились на покой, но не ломило в суставах, не было и в коленях той ноющей боли, которая обычно предвещала старику сырую погоду. Усталыми глазами Тимофей Ильич смотрел на небо, до половины залитое жарким красновато-синим светом, и думал: «Что-то моя ревматизма не тревожится, знать, не быть скоро дождю».

Ниловна процедила молоко, вымыла дойницу и, повесив ее на колышек, присела, тоже на низеньком стульчике, рядом с мужем.

— Тимофей, ну что там ноги, не зудят?

— Уже вылечились, — ответил Тимофей Ильич. — Думаю записаться в танцоры.

— Знать, не быть дождю.

Стемнело. Густые сумерки полезли в сад, а из сада на улицу. В калитку вошла Анфиса, ведя за ошейник телка.

— Разыскала? — спросила Ниловна.

— В бурьянах возле мальцевского двора спал, окаянный, — сказала Анфиса, проходя мимо родителей, полная и низенькая, с заметно выросшим круглым животом. — Мамо, Семен еще не пришел? Знать, и сегодня будет ночевать на гидростанции.

— Э-хе-хе-хе! — тяжело вздохнул Тимофей Ильич. — Дождик-то пойдет, ему еще придет пора. А меня, Ниловна, другое опечаливает. Весна наступила, вода в Кубани прибыла, а электричества все нету и нету. А Прохор доказывал мне, что все упирается в воду.

— А чего ты печалишься? — сочувственно заговорила Ниловна. — Гляди, сколько столбов по улице стоит, просто как в городе. И шнур в хату проведен, чего ж тебе еще?

Тимофей Ильич поднял голову, хотел посмотреть на провода, идущие в дом, но в темноте их уже не было видно.

— Ничего ты, Ниловна, не смыслишь, — сказал он. — Ну что такое столбы? Что мы, на них богу будем молиться, коли в них тока нету? Будем вот так сидеть и на столбы поглядывать. Да и сын наш тоже вояка хороший, в станицу носа не показывает. И Никита Мальцев тоже сидит и чуприну свою поглаживает. Был я у него сегодня. За голову руками схватился, чуб мнет. «Почему, — говорю ему, — не ведете столбы от станции?» — «Нету, говорит, дерехтивы, а без нее неможно». Видал ты его — без дерехтивы жить не может.

Тимофей Ильич бурчал, ругал Савву, и Сергея, и зятя, а Ниловна слушала и зевала — она привыкла ложиться спать рано, когда куры садятся на насест. Она хотела встать и уйти, но в это время на улице вспыхнуло зарево. Сперва оно осветило плетни, затем перекинулось в сад и, позолотив верхушки белолисток, упало на белую стену и ослепило Тимофея Ильича и Ниловну.

Анфиса легко, точно она и не была беременна, побежала открывать ворота, заслонив рукой от света глаза… Машина подъехала к самому порогу. Сергей и Ирина подошли к родителям.

— Мамо, и вы, батя, — сказал Сергей, — мы приехали к вам в гости.

— Спасибо, дети, спасибо, — басом ответил Тимофей Ильич. — Давно пора навестить стариков.

А Ниловна, обрадованная таким неожиданным приездом сына с будущей невесткой, прижималась то к Сергею, то к Ирине, хотела сказать что-то значительное и не находила слов. Старушка вспомнила свою молодость, увидела и себя и Тимофея Ильича — вот так же когда-то стояли они перед родителями — и ей хотелось побежать в хату, вынести икону и благословить жениха и невесту, только она не знала, — вынести ли сюда икону или увести молодых в хату. Потом Ниловна вспомнила, что сын ее икону не примет, и от этого ей стало так больно на сердце, что она тихонько всплакнула, прижавшись уже не к Сергею, а к Ирине, и успела тайком, так, что в темноте никто и не заметил, перекрестить их обоих своей маленькой старческой рукой.

— И чего ты к ним липнешь? — сказал Тимофей Ильич. — Эй, бабы! — обратился он и к Анфисе, что-то говорившей на ухо Ирине, и к Ирине, уже как к своей, и к Ниловне. — Идите в хату и там шепчитесь и целуйтесь сколько вашей душе угодно. Да приготовьте стол, а мы тут с Сергеем побеседуем.

Женщины ушли в хату, вскоре в окнах загорелся свет и послышался девически веселый смех Анфисы и Ирины.

— Ну, что ж, сыну, — заговорил Тимофей Ильич. — Нареченную жену ты привез, а русская горькая у тебя имеется? Без этой штуковины и в хату не пущу! — И старик рассмеялся тихим, с хрипотой смехом.