Нина опять поднесла ноготь к шраму. Я прошел к себе, сбросил на пол белую рубашку, стянул вельветовые брюки, помял живот. Переоделся в чистое и, прихватив пакет, спустился вниз. Пахло обедом. На кухне за столом сидела Нина. Мать стояла у плиты, что-то помешивала в кастрюле.

— Я тут цыпленка принес. Отличного жирненького провансальского цыпленка.

— Нынче у нас тефтели, — бросила мать, продолжая орудовать ложкой.

Нина глянула на пакет.

— Жирный?

— Не слишком, — сказал я. — В самый раз.

Она сморщила нос.

— В самый раз? Как это?

Я было заикнулся, что цыпленка надо съесть сегодня или завтра, но мать отрезала:

— По вторникам у нас шведские тефтели.

Я не стал начинать сызнова. Сунул пакет в холодильник и, увидев его среди другой снеди, сразу смекнул, что ничего больше сделать не в силах. Придется затолкать подальше, а недели через две я его достану, погляжу на осклизлую тушку и отправлю в мусорное ведро.

Мамаша водрузила на стол кувшин с соком и покосилась на красную джинсовую куртку Нины. Я эту куртку никогда раньше не видел.

— Откуда она у тебя? — полюбопытствовала мамаша.

— Подарок, — буркнула Нина.

— От кого-то, кого я знаю?

— Нет, от кого-то, кого знаю я.

— Стало быть, от подружки?

— У Нины подружек нет, — заметил я.

— Везет тебе, от парней подарки получаешь, — хихикнула мать.

Нина молчала. Ждет следующего вопроса. Так и будут продолжать. У них это вроде игры, болезненной игры. Сил моих больше нету. И я решил смотаться в Хёугер.

Мать поставила на стол картошку.

— Сегодня утром я звонила на почту, — сказала она, выкладывая тефтели из кастрюли на блюдо.

— И что же? — спросил я.

— Мы опять без гроша.

— Я тут ни при чем.

— Да уж конечно.

— Не прикасался я к твоему счету.

— Он к счету не прикасался! — воскликнула мать.

— Ясное дело, — ехидно усмехнулась Нина.

Мать положила себе тефтелей и картошки. Как всегда, после нас.

— Надеюсь, все тут едят с чистой совестью, — сказала она, подцепила вилкой тефтелю, положила в рот, начала жевать. Под глазами у нее чернели темные круги, жевала она торопливо. Я положил вилку и нож, обернулся к Нине.

— Ты опять гоняла Юнни?

Она отодвинула тарелку.

— Он же не понимает, — сказал я.

— Нет, понимает! Вдобавок он не вытирает зад, не желает мыться и волосы у него жирные. И вообще, незачем ему валяться на моей кровати!

— Любит он тебя, потому так и делает.

Нина отодвинула стул и встала.

— По мне, так лучше б он окочурился, — прошипела она.

Мать возмутилась: нельзя этак говорить. Нина не ответила. И мать повторила: нельзя этак говорить про Юнни. Я глянул в окно. Он стоял возле дровяного сарая, развешивал сеть. Наверняка тщательно вычистил ее, ни клочка водорослей в ячеях не оставил.

Нина отпустила очередную колкость. В последнее время она стала совершенно несносной.

— Заткнись! — прицыкнул я.

Она взглянула на меня и усмехнулась.

— А что ты сделаешь, если я не заткнусь?

Я наклонился над столом и тихо, чтоб мамаша не услышала, проговорил:

— Проверю, кто поставил мою подпись, когда снимал деньги со счета.

— О чем это он? — встрепенулась мамаша.

— Анекдот рассказал про алкашей, — буркнула Нина.

С тарелкой на коленях Юнни сидел на керосиновой бочке, окуная в подливку последнюю картофелину. Я пошел к нему мимо сетей. Он смотрел вверх, на крепость. Интересно, что он там углядел.

— Куда это ты смотришь?

Он махнул вилкой в сторону каменной ограды, хрюкнул и знаком изобразил человека.

— Ты видел там кого-то?

Юнни кивнул, показывая на деревья.

— Когда?

В понедельник, знаком ответил он.

— Не разглядел, кто это был?

Юнни покачал головой, дочиста вылизал тарелку и поставил на поленницу.

Мы пошли наверх, к крепости.

— Что он там делал? — спросил я.

Он приставил кулаки к глазам, будто бинокль. Когда мы добрались до опушки леса, Юнни показал в заросли рябины. Я ничего там не увидел. Странно, по-моему, чтоб кто-то стоял среди деревьев и в бинокль смотрел на нас. Я раздвинул ветки. Зеленые листья, пропитанная влагой лесная почва. Хвоя, сгнившие ветки.

— Ты уверен, что здесь кто-то был?

Юнни поднял руку и выставил вверх три пальца. Я не понял. Он показал на кусты.

— Ты видел его три раза?

Он кивнул.

— Этой весной?

Он опять кивнул, потом изобразил знак января и поднял один палец.

Я прошелся под деревьями, осматривая почву, но ничего не нашел. И все-таки я поверил Юнни. Нет у него привычки врать. Значит, тут вправду кто-то стоял, наблюдая в бинокль за жизнью в Йёрстаде. Я попросил, чтобы он дал мне знать, если опять увидит этого типа, но мамаше и Нине — ни гугу.

Мы зашагали вниз, к усадьбе. Мать с корытом в руках вышла из курятника. Я открыл калитку, размышляя о том, кто бы это мог быть. Безусловно, не Тросет. Он и так много чего навидался. Врагов у меня хватает, только они не станут пялиться на меня в бинокль, у них совсем другое на уме, я-то знаю. Надо еще разок сходить к крепости и пошарить там как следует. Я подошел к матери. Она мыла корыто, изо всех сил скребла его своими большими красными руками, выколачивала, заливала водой и снова опорожняла.

— Пойду прокачусь, — сказал я.

Плеснув в корыто воды, она опять принялась ожесточенно скрести.

— Коров может загнать Нина.

— Конечно, езжай, — безучастно обронила мамаша и потащила корыто на место, в курятник.

— Я ведь и говорю…

— И я говорю: иди катайся.

— Скажи мне одну вещь: ну почему я должен стоять тут и оправдываться?

— Разве я кого-нибудь просила оправдываться? — с неподдельным удивлением сказала она и поплелась к дому, а на крыльце обернулась. — Возьми Юнни с собой. Нина разбушевалась, удержу ей нет. Себя девка не помнит.

Я сел в «дацун», дождался Юнни.

Хёугер расположен милей дальше на юг по реке, на Заднике. В поселке есть магазинчик колониальных товаров и маленькое кафе, в том же доме. От Мелхуса до Хёугера рукой подать — всего-навсего десять — двенадцать километров, но почти никто в этот поселок не заезжал, ведь заняться там совершенно нечем, ну разве что поохотиться в горах или поплескаться в речушке, протекающей мимо кафе.

Я выбрал дорогу, пересекавшую трубы, которые много лет назад проложили мы с отцом и Хуго. Ведь каждую весну река протягивает рукав между Мелё и Задником. Вот и теперь, пока я был в городе, Квенна заняла привычное русло и бежала по камням, виднеющимся среди деревьев. Мне нравится, что вода течет по нашим трубам. Нравится ее золотистый цвет на грунтовых мелях, нравятся блестящие камешки на дне, нравится стоять в прибрежных кустах и заманивать на крючок щук. Сразу после нереста щуки прожорливы как никогда, что хошь заглотают.

Мы ехали мимо ручья с каменным мостиком, мимо заросшего травой пятидесятиметрового откоса. Я прибавил газу, одолел подъем, миновал заброшенную усадьбу Йёрсума. Затем дорога сделала поворот и пошла под уклон — к хёугеровскому кооперативу и кафешке. Заглушив мотор, я минуту-другую смотрел на окна с рекламой давно почивших сортов пива. Потом вместе с Юнни поднялся на крыльцо и вошел в кафе. Поодаль у окна сидела какая-то девчонка. Сутулый старик чертил что-то на салфетке. Я прошел к стойке. Юнни устроился возле окна. Из подсобки появилась хозяйка.

— Миндальное пирожное и кофе, — сказал я и, поскольку раньше она всегда соглашалась, продолжил: — Я оставлю его тут на часок, ладно? Вы уж угостите его, чем он захочет. Хлопот от него не будет.

Она взглянула на меня.

— На часок, не больше.

Я положил на стойку сотенную, взял пирожное и кофе и вернулся к столику.

— Слушай, мне надо отлучиться. На часок, не больше. Можешь поиграть на автомате.

Юнни взял чашку и издал один из своих нечленораздельных звуков.

— Играй сколько хочешь. Всего лишь часок, ну, может, чуть побольше.