Пьер мчался, крепко сжимая руку Едвиги, но она часто озиралась и мешала бежать. Бернар исчез — наверняка задержался, чтобы перехватить Франсуазу. Из-за дыма почти ничего не было видно. Отовсюду слышались крики и ритмичный стук по тротуарам, это были звуки шагов подбитых гвоздями сапог «CRS», неумолимо приближающихся к ним. На улице Корнеля Едвига споткнулась и упала. Пьер попытался ее поднять, но девушка жаловалась на боль в колене. Едва они успели прижаться к стене, как волна «CRS» с дубинками в руках захлестнула улицу, и Пьер с Едвигой успели только стать на четвереньки, чтобы защититься от ударов. Но защититься не удалось — они попытались спрятать головы в плечи, но их тела ощутили ужасающие удары дубинок. К счастью, «CRS» не остановились, а побежали дальше к концу улицы. Преодолевая боль в плечах и черепе, Пьер поднялся и почувствовал нечто горячее на лбу. Он поднес руку к глазам и понял, что это кровь. У Едвиги тоже была кровь на губах. Он взял девушку за руку, толкнул на всякий случай большую дверь за спиной, и она, к удивлению, поддалась и открылась во внутренний дворик. Другие студенты следом за ними поспешили воспользоваться удачной находкой.
Мощеный внутренний дворик вел к спиральным лестницам. Пьер с Едвигой поплелись к одной из них и укрылись на ней. Их трясло, но не от боли, а от гнева. Им открылось насилие, о котором они раньше не догадывались. Смутное понимание того, что с ними произошло нечто незабываемое, пришло к ним обоим. В этой беззаботной и веселой манифестации одна сторона не играла: она защищалась тем яростнее, чем больше сдавала свои позиции. Пьеру и Едвиге происходящее казалось игрой, но в действительности оно ею не было.
Пьер взял Едвигу за плечи и прижал к себе. Девушка не смеялась, она была очень бледна. У нее был приступ тошноты, ее стошнило, и Пьеру показалось, что она теряет сознание. Он прислонил ее к стене, поднялся до лестничной площадки, позвонил в дверь, но никто не открыл. Тогда он позвонил в дверь напротив, и им открыла элегантного вида пожилая дама.
— Моя подруга ранена, — сказал ей Пьер.
— Так приведите ее сюда, молодой человек, — ответила дама.
Он торопливо спустился и отнес Едвигу на второй этаж.
— Ах, молодость, молодость! — произнесла дама, наливая спирт в стакан.
Затем она протянула стакан Едвиге, и та с трудом приподнялась на зеленом диване. У старухи были очень бледные синие глаза и халат цвета майского неба.
— Спасибо, — поблагодарил ее Пьер, — огромное спасибо. Мы уйдем, как только она сможет.
— Жаль будет, если вам придется скоро уйти. Впервые за такое долгое время молодежь поднялась ко мне в дом!
Женщина села в кресло напротив дивана, улыбнулась и попросила, сверкая глазами:
— Молодой человек, пожалуйста, расскажите мне!
В пяти километрах от этого места Жак Бартелеми, брат Пьера, находился в составе рабочей бригады в Тюле в цехе своего захваченного завода. Здесь собрались представители профсоюзов трех предприятий: «CTG», «Force Ouvrière» и «CFDT». Сам он согласился выполнять обязанности помощника главного секретаря профсоюза «Force Ouvrière», в который вступил с первого дня работы в «SOCAVIM», предприятии по производству сменных деталей, дочернего предприятия «Regie Renault». Жак исполнял там обязанности мастера, несмотря на свой юный возраст — благодаря своему образованию, как теоретическому, как и практическому в техническом лицее, которое он успел получить до призыва в армию будущей осенью.
Несмотря на выгодное положение, занимаемое им из-за престижного образования, Жак не колеблясь вступил в борьбу на стороне профсоюзов, инстинктивно присоединившись к лагерю рабочих, а не их руководителей, как будто он ждал этого события уже давно. Под внешним единством соперничество противопоставляло различные профсоюзы, в особенности «CTG» и «Force Ouvrière». Раскол, возникший при их образовании, так и не был забыт, и долгая история их развития как во Франции, так и в Испании только обострила разногласия. Люди из «Force Ouvrière» больше всего упрекали работников «CTG» в полном подчинении коммунистической партии. Эти противоречия были всегда, а в эти дни проявились как никогда остро.
С тех пор как студенческое движение расшевелило страну, коммунистическая партия, как и другие «левые», быстро поняли, что им выпала уникальная возможность прийти к власти. Они вырастали из профсоюзов, уверенные после оглашения де Голлем референдума 24 мая, что яблочко созрело и готово упасть с дерева. Было 27 мая. Вопрос заключался в том, принимать или нет Гренельский акт, составленный после первых переговоров между правительством и рабочими. «Force Ouvrière» был скорее «за», но «CTG» противился и проводил по этому поводу кампанию в Париже, на «Рено» и «Ситроене». Результат голосования был очевиден.
Все также ожидали новостей после встречи на стадионе «Шарлети», где видные деятели левых сил должны были выступать с речами. Радиостанции работали беспрерывно, короткие выпуски новостей приносили известия каждые полчаса. Когда в тот вечер дверь цеха открылась, секретарь «CTG» улыбался — в Париже Гренельский акт был отклонен.
— Они у нас в руках! — говорил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — В этот раз они проиграли.
Жака же раздирали противоречия, но он был, скорее, за продолжение выступлений. Поэтому его новость не расстроила, а даже совсем наоборот. Он понял, что борьба будет долгой, и подумывал на следующий день отправиться восстанавливать силы в горы в Пюльубьер, поскольку он не должен был пребывать на посту постоянно и в ближайшее время манифестаций не предвиделось. Он нашел работу в Тюле по причине близости к любимому селению, хотя в Бриве рынок сбыта был значительно больше. И сегодня Жак был очень рад своему выбору, поскольку бензина больше не оставалось, а три часа на велосипеде, чтобы попасть в Пюльубьер, не пугали его.
Он хранил в памяти воспоминания о плоскогорье, где прошла лучшая часть его детства. И хоть ему и пришлось уступить родителям и поступить в технический лицей, вместо того чтобы заниматься земледелием, сегодня Жак все еще сожалел об этом выборе, хотя солидарность рабочего класса казалась ему более приемлемой и удобной для жизни, чем изоляция крестьян, привязанных к неблагодарной земле высоко в горах, где Рождество всегда было белым, а условия жизни — все такими же суровыми.
Но с недавних пор существовало кое-что еще, притягивавшее Жака наверху: девушка Кристель, которую он столько утешал, потерявшая свою первую любовь прошлым летом. Это произошло очень естественно, так как она часто приходила в их деревню из Сен-Винсена узнать новости, и Жак провожал ее, не в силах оставаться безучастным при виде отчаяния, причиной которого был его собственный брат. Так они сблизились, тем не менее не преодолевая барьер, возведенный между ними недавней раной. Жак решил позволить времени делать свое дело, уверенный, что Кристель однажды забудет Пьера, как теряются в воспоминаниях пейзажи, уже не мелькающие перед глазами. И он будет рядом и никогда никому не расскажет, как плакало его сердце при виде сближения Кристель с его братом, тогда как он сам всегда был влюблен в нее.
Его ноги в то утро не ощущали неровностей долгой дороги, когда он крутил педали среди блестящих от ночной росы деревьев. Жаку казалось, что он остался один в мире, а какое-то гигантское землетрясение уничтожило всех людей. Весна тоже напоминала весны прошлых дет, будто суматоха внизу не имела для этих мест никакого значения, кроме отсутствия машин, к тому же эта неизменность была проявлением некой истинности этого мира, и Жак отчетливо ощущал это. Здесь небо, деревья придавали уличным демонстрациям смехотворный и тщеславный вид. Жак подумал о заводе, о речах, о лозунгах, и ему в голову пришел образ муравейника. Здесь царили тишина и нерушимое спокойствие. Жак всегда знал, что для него дилемма жизни заключалась в следующем выборе: тишина плоскогорья, его суровое одиночество или безостановочное движение мира людей. Сегодня вопрос так и не был решен, во всяком случае окончательно. Каждый раз, когда он поднимался наверх, сладостные тиски сжимали его сердце. Он будто возвращался домой.