После пародии на суд он был приговорен к перевоспитанию в психиатрической лечебнице. Тогда Ганса отвезли в Померанию, возле города Росток, где среди многочисленных заключенных он стал словно блуждающей тенью, одуревшей от транквилизаторов, от лекарств, которые на них испытывало правительство, от галлюциногенных препаратов, несомненно применяемых с целью свести с ума. И он почти уже потерял рассудок, поскольку его сознание подавлялось длительный период, который сам Ганс оценивал как шесть месяцев, но который фактически длился уже год. В конце концов Ганс подписал признание, не осознавая даже, что он подписывает, и был переправлен в трудовой лагерь на плато Меклембург, на северо-западе бывшего нацистского лагеря в Равенсбурге, на огромную стройку, суть которой, казалось, сводилась к бесконечному копанию ям и погребению в них заключенных.

Гансу потребовался год, чтобы частично восстановить свое здоровье и понять, что, возможно, они строят ядерную базу, предназначенную для хранения баллистических ракет, приготовленных для Западной Европы. Но он не был в этом уверен. Собственно, как и ни в чем другом, поскольку после психологических пыток пришло время физических испытаний. Изнуряющая работа с шести утра до восьми вечера, катание туда-сюда тележек, груженных камнем и мореной, свидетельствующих о том, что здесь когда-то проходил ледниковый фронт. Суровые холода зимой, сведенное до минимума питание, болезни, теснота, люди с пустым взглядом, с кругами под глазами, живущие в молчании и страхе… Наверняка точно так же было в построенных нацистами лагерях, вновь появляющихся теперь под другими предлогами, после их решительного уничтожения СССР в целях борьбы с нацистами.

Сам того не осознавая, Ганс попал в жернова Истории, так же унесшей жизнь его отца Яна, чей бой Ганс хотел продолжать. Происходящее было таким абсурдным, причиняло такую боль, что он удивлялся, как еще остался в живых и вновь мог смотреть на весну и новый рассвет жизни, слышать ароматы и чувствовать кожей дуновение ветра, и он закрывал глаза от удовольствия, в то время как по лицу его стекали слезы. Он понимал, что во всем мире весны одинаковы. Везде весной происходил огромный всплеск новых сил, приходящий издалека, из самых первых рассветов, самых первых времен года. Именно эта сила заставила людей очнуться от забвения, в то время как они полагали себя всемогущими. Такова уж их природа: их гордость, их инстинкт выживания выражались в забвении этой очевидной части прошлого: мир мог бы прекрасно обойтись без людей и их смехотворных делишек.

Ганс вспоминал о весне в Пюльубьере, о листве на лесных деревьях по обе стороны от деревенской дороги, по которой он ходил в школу. Как называлась та дорога? Ганс все никак не мог вспомнить. И ему почему-то вдруг стало очень важно вспомнить об этом, но он никак не мог уже в течение нескольких дней — а именно с утра, когда он почувствовал первое теплое дуновение ветра на коже, заметил на березе возле их стройки первую листву.

Сегодня Ганс чувствовал себя не просто разбитым, а полностью обессилевшим. У него сломалась лопата, и он на несколько мгновений нашел убежище между двумя дощатыми сараями, где хранились инструменты, в ста метрах от гигантской дыры, выкопанной им в земле. Ему никак не удавалось подняться. У него на это не оставалось ни желания, ни сил. Он чувствовал, как чуждо ему все происходящее, к нему приходили мимолетные видения Парижа и Пюльубьера, его родной деревни, куда он ходил в школу и название которой никак не мог вспомнить, будто это воспоминание может спасти его, снять всю его усталость, удрученность, вернуть ему необходимые для выживания силы. Он также видел перед собой свой кабинет на аллее Карла Маркса, свою квартиру на Александерплатц, куда он возвращался по широкому проспекту Унтер ден Линден, такому тенистому и приятному в летний зной, и он до самого дома добирался в укрытии липовых крон, чтобы отдохнуть несколько часов после работы. Ганс Хесслер никогда не женился. Он посвятил себя выполнению обязанностей на посту директора промышленного выпуска района, своим непомерным обязанностям, все силы отдавая главной цели: принести победу коммунизму, так славно поборовшему забравший жизнь его отца фашизм. Но коммунизм растоптал его. Он убьет и его тоже, Ганс в этом уже не сомневался.

Над ним через тонкие облака просвечивалась такая синева, которой, ему казалось, он никогда не видел. Во всяком случае, не во время бесконечной зимы в Померании, когда в течение долгих месяцев снег падал без остановки, погребая под собой окрестности, лес, плато, казалось, изолированное от всего мира, чтобы надежней держать взаперти узников. Эта мысль укоренилась в его сознании, несмотря на теплый весенний воздух: он уже никогда отсюда не выберется. И сегодня Ганс слишком долго боролся, слишком много страдал. Переступив предел изнеможения, проведя здесь четыре года, Ганс больше не мог выносить такой жизни.

Он получил несколько сладостных минут передышки, когда его мысли блуждали где-то далеко от этих мест, там, где ему довелось побывать: в Швейцарии, из которой он вынес воспоминание об огромном, невероятно синем озере; Гансу вспоминался тенистый парк в Париже, оканчивающийся Эйфелевой башней; он видел полуночную мессу в своей деревне, название которой так и не смог припомнить. Ему было тридцать пять лет, и он об этом не знал. Он полагал, что ему тридцать четыре. Один год жизни был полностью стерт из его памяти. У него больше не осталось желания сражаться. Зачем? Ради кого? Ради матери, которую он оттолкнул от себя и которая, возможно, была уже мертва? Ради партии, превратившей его в бродячего призрака? Ради идей, которые, как он полагал, делали мир справедливее, счастливее и в которые он сегодня больше не мог верить? Его ничто больше не держало в этой жизни, кроме теплого дыхания весны.

Когда появились два капо[14], Ганс их почти не слышал. Они стали угрожать ему оружием и с ненавистью кричать:

— Aufstehen! Schnell! («Встать! Быстро!»)

Ганс Хесслер не двигался с места. Он закрыл глаза, но в них все еще стояло видение молодой березовой листвы, подрагивающей от ветра. Он почувствовал удары ботинок на своих ногах, ребрах, но его глаза оставались закрытыми. Пулеметная очередь его почти не удивила. Он уходил из жизни, увидев вдруг название на дорожном указателе, в отдаленном уголке Франции, в сердце лесного края, где жили мужчины и женщины с благородным сердцем: Сен-Винсен-ла-Форе.

Проснувшись однажды июльским утром, Пьер смотрел, как лучи встающего над плоскогорьем солнца пробиваются сквозь закрытые ставни. Открывая глаза, он все еще полагал, что сейчас находится в Париже, в своей маленькой комнатушке под крышами, затем он вернулся в действительность: ему вспомнилось путешествие из Парижа в Тюль накануне, отъезд в Пюльубьер после полудня того же дня вместе с отцом. Жак был тут уже три дня, помогая Роберу, а их мать, Матильда, должна была приехать не раньше чем через неделю. У нее было много работы на посту президента ассоциации по планированию семьи. К тому же она никогда не была в восторге от Пюльубьера — его отдаленность, его рутинные нравы, сохранившиеся от предков и по которым здесь все еще жили, были ей не по душе, она предпочитала городскую жизнь, где она могла наконец заниматься деятельностью, соответствующей ее убеждениям.

У нее было достаточно времени порадоваться успехам старшего сына накануне во время обеда. Два года изучения высшей и специальной математики в школе Людовика Великого позволили Пьеру принять участие в конкурсе Эколь Сентраль, — или просто Сентраль, — и занять двадцать четвертое место среди тысячи кандидатов. Его литературные способности сыграли не меньшую роль, чем математические успехи, а в конкурсе играло роль как одно, так и другое. Так, если все пойдет хорошо, через три года Пьер должен был стать одним из самых востребованных предприятиями инженеров, и юношу ждала карьера, достойная его исключительных способностей.