Глава III

Г-жа Кадзан не могла не заметить поведения Урсулы, ее странных взглядов, которые всегда направлялись к Гансу; но ее сын, в особенности, невольно обратил ее внимание на это своим волнением, своим неестественным и изменившимся видом. Разумеется, он отличался такою же усердною набожностью, сопровождал ее к обедне утром, часто молился. Но как-то иначе молился он — так должны молиться потерпевшие кораблекрушение. В его обращении к Богу чувствовалось какое-то ожидание, тревога, борьба, а также и смущение. Он падал ниц, закрыв голову руками. Он скрывался позади этих рук, точно для того, чтобы защитить себя от какого-то призыва, от упорного видения какого-то лица.

Г-жа Кадзан разбиралась без труда в его положении, тем более, что заметила вечером присутствие Урсулы в течение нескольких минут в комнате Ганса. Она сама спала как раз под ним, в первом этаже, так что очень ясно могла различать через потолок шум шагов и голоса. Г-жа Кадзан не очень беспокоилась об этом. Ганс был красив, а Урсула была молода. Было понятно, что он ей нравился. Неглубокая любовь!.. Впрочем, г-жа Кадзан скорее радовалась этому, хотя и не признавалась в этом. Набожность Ганса гарантировала ее от всякой случайности.

Но можно было надеяться на легкое возбуждение и с его стороны, на что-то, что не было бы страстью, но познанием женщины, посвящением в любовь. Если он чувствует, что на него так смотрят, как смотрела она, было бы невозможно, чтобы он не испытывал волнения, отрадного ощущения в крови, которая течет быстрее от желания поцелуя… А этого было достаточно, чтобы нанести удар его суровости.

С той минуты, когда он познает женщину, отгадает ее прелести, он охладеет к Богу и к своему призванию. Мать начинала снова надеяться…

Глава IV

Однажды вечером у г-жи Кадзан была обычная мигрень, и она отправилась ранее обыкновенного спать. Склонив голову к подушкам, она отдыхала, чувствуя боль в этом неопределенном состоянии полусна и полубодрствования. В такие минуты кажется, что находишься в глубине чего-то прозрачного и чрезвычайно восприимчивого. Чувствуешь себя точно окруженным водою, переселившимся в зеркало, изгнанным в темницу, где малейший шум увеличивается под стеклом…

Небывалое напряжение чувств!

Достаточно даже бесшумных шагов, тихого голоса, чтобы слух взволновался, внимание напряглось и все улавливалось. Г-жа Кадзан дремала, и это не мешало ей услыхать на лестнице шаги Ганса, ушедшего спать в свой обычный час. Через минуту в комнате над ее головой она услыхала, как вошла Урсула, конечно, по обыкновению принесшая ему на ночь графин с холодной водой. Но она слышала, что на этот раз происходил очень тихий разговор. На этот раз Урсула не вышла через минуту, чтобы уйти в свою комнату, соседнюю с комнатой Барбары. Ее присутствие в комнате продолжалось. Г-жа Кадзан, удивленная, встряхнула с себя свою дремоту. Она слушала. Можно было узнать оба голоса, прерывавшиеся и смешивавшиеся. Ганс и Урсула… да, это были они, они говорили, точно шептались; затем один из двух голосов возвысился, женский голос, точно спешивший и страстный. Что же это происходило? Г-жа Кадзан приподнялась на постели, прислонившись к подушкам. Теперь раздавался шум шагов, происходила точно какая-то беготня и погоня по комнате. Люстра над ее постелью задрожала немного, задвигала своими подвесками, точно от течения воздуха.

Затем происходила неожиданная остановка; были слышны одни шаги, согласные и медленные, как шаги обнявшейся четы… Г-жа Кадзан встала, встревоженная. Уж не грезила ли она? Может быть, Ганс болен? Она хотела открыть свою дверь, выйти в коридор, позвать. Снова раздались голоса… Да! Урсула все еще была там. Она что-то говорила; Ганс отвечал, неясный лепет, тихий шепот, слова, начинавшиеся в одних устах и кончавшиеся в других! Звук поцелуев точно прожег безмолвие…

Г-жа Кадзан, онемевшая от удивления, поняла, что происходило там наверху. Как Ганс, такой чистый, набожный, мог дойти до того, чтобы поддаться искушению? Но какими глазами Урсула смотрела на него в течение всех этих дней! Это она искусила его и теперь научала его, открывала ему тайну.

Ночная сцена, полная волнения; патетичная, точно драма или преступление! Мать, так сказать, присутствовала при этом, слышала шум, голоса, улавливала промежутки. Эта сцена для нее была тем же, чем предметы для зеркала. Она должна была выдержать ее невольно, пережить ее отражения. Несмотря на расстояние, все снова пробудилось в ней. Г-жа Кадзан дрожала, ужасалась; между тем она чувствовала, что что-то божественное свершалось. Посвящение в любовь то же, что и обет. Разумеется, это было не то, что божественный согласный союз в объятиях Вильгельмины, о котором она мечтала для него. Но тело имеет свои тайны. Г-жа Кадзан сначала чувствовала себя сконфуженной, возмущенной; но кто знает, не стоит ли страсть выше всего того, что мы называем пороком, падением, унизительным союзом и что, может быть, является только предрассудком касты, воспитания, наследственности. Природа создает чету, не сообразуясь с их прошлым, их жизнью. Никакого выбора не может быть. Судьба все делает, соединяет, разрывает. Разве ветер не смешивает и не заставляет целовать друг друга береговые тростники? Все существа сходны в наготе любви, как и в наготе смерти. Любовь, как смерть, сравнивает всех!

Г-жа Кадзан подумала об этом, тем более, что Ганса, по крайней мере, научало великой тайне молодое и красивое существо. Урсула жаждала и любила его; ничего продажного, как во многих случаях, не было между ними. Его первая ночь любви была все же немного брачною.

Г-жа Кадзан лихорадочно прислушивалась. Она вспоминала другие ночи, те, когда Ганс был зачат, среди подобных поцелуев…

Вдова почувствовала в своем теле воспоминания, сожаления, горячее эхо прежней страсти… Да, Ганс был дитя любви. Как он мог избегнуть желания узнать божественный экстаз? Будет ли он упорствовать в своем духовном призвании после того, как он узнал женщину? Г-жа Кадзан была объята сильной надеждой! Нет, она не откажет на другой день Урсуле. Она на время закроет на все глаза. Она ни в чем не упрекнет сына… Она предоставит ему привыкать к поцелую и страсти, потому что это единственное средство спасти его от монастыря, сохранить его для нее и у нее.

Случайность все устроила. Не нужно бороться с ней. Она гораздо лучше может все решить. Было бы наивно думать, что он мог удовлетвориться Вильгельминой, холодной лилией ее любви. Урсула была расцветшей розой, цветком чувственности, который опьяняет своим ароматом, как будто человек немного умирает от сильного экстаза! Она подарит его любовью к жизни, к цветущему саду жизни теперь, когда он познал расцветшую розу, тайную розу тела!

Сумеет ли он теперь дать обет чистоты, когда познал грех и наслаждение тела? Тысячи мыслей проносились и перемешивались в ее пылающей голове; одна из них одержала верх над другими, несколько утешила ее: может быть, в этом заключалось ее спасение и счастье.

На другой день утром г-жа Кадзан вышла из своей комнаты, полная волнения. В столовой Урсула ходила взад и вперед, спокойная и улыбающаяся; только щеки были более розовыми, походка более утомленной, точно отягощенной бременем счастья. Какая-то радость исходила от нее, точно медные трубы победы вздрагивали в ее белокурых волосах. Это проявилось в особенности, когда вошел в свою очередь Ганс, бледный, как всегда, с какой-то складкой в его пышных волосах, которой прежде не было. Г-жа Кадзан наблюдала за ними. Урсула тайком бросала на него победные взгляды, как бы настигала его своими хищными глазами. А Ганс, садясь за стол завтракать, отвертывался с смущенным видом, точно желая защититься против чего-то невидимого, что снова грозило ему. Это были глаза Урсулы, влияние которых уже простиралось по его нервам, жгло и ласкало его. Возобновление волшебства! Его глаза приближались, покидали лицо Урсулы, как пауки покидают свою паутину, к которой прикреплены тонкой нитью и к которой они всегда снова могут приблизиться. Это действительно были точно синие пауки на теле Ганса, эти быстрые глаза Урсулы, повсюду проникавшие, щекотавшие его тысячью невидимых лапок: они ласкали, возбуждали, увеличивали число едва улавливаемых ощущений, которые казались тысячью искорок, вспыхивавших в погасшем пепле наслаждения. Он все еще был полон ночного волнения. Он не переставал думать о самом событии: отвращение и наслаждение! Так вот в чем состояла великая тайна?! Вечная Любовь, ради которой люди страдают, волнуются, отправляются в изгнание, разо ряются, убивают! Краткое наслаждение, трепет, экстаз, точно на минуту люди бывают поражены молнией, которая показала им небо; затем потеря чувств, погружение, точно люди на минуту спускаются на дно моря, состоящее из вина и ароматов! Ганс вспоминал, анализировал. Но странное дело, — думая о самом акте, он почти не думал о самой женщине. Сама Урсула оставалась ему столь чуждой! Они сошлись только в этом. Разумеется, она только выполнила неумолимую судьбу, тайную миссию демона. Ганс хорошо это понял теперь при ясности и правдивости дневного света. Она пришла накануне вечером, пользуясь мраком, который является дурным советчиком, чтобы научить его греху. Вечная Ева! Может быть, она не была виновата? Может быть, она сама подвергалась искушению и обольщениям. Ганс на нее не сердился. Это демон воплотился в ее лице, говорил ее устами, вложил в ее поцелуй огонь, которой мог быть только огнем ада.