Хазенфлоу опять расхохотался – до чего же юн, наивен, этот свалившийся на его голову макаронщик.

– Вы, капитан, участвовали в… Абиссинской экспедиции? – вдруг без особой логической связи уже спокойнее спросил Хазенфлоу, небрежно называя кровопролитную и дорого-стоившую Италии войну словом, явно преуменьшающим ее значение.

– Я много в чем участвовал… был и в Абиссинии,– все так же сумрачно и неохотно сознался колониальный капитан.

– А кого вы предпочитаете в качестве рабочей силы, – уже педантично спросил немец,– абиссинцев или русских?

– Рабочая сила – не моя область. А бил бы я их одинаково, раз они не кладут оружия… – минуту подумав, тяжело вздохнул Туриньи и замолчал еще на полминуты. – Да! Совершенно одинаково. Черные, белые, красные. Абиссинцы, испанцы, русские, чехи. Пуля слепа одинаково, раз они не кладут оружия… – минуту подумав, подтвердил он.

Хазенфлоу только коротко дернул щекой.

– Благодарю покорно, капитан Туриньи. По-вашему, все эти оборванцы всего лишь самодвижущиеся мишени и цена любого из них – это только казенная цена пули, так?

Туриньи опять энергично мотнул головой.

– Так. Но разве этого мало? Цена пули– совсем неплохая цена, синьор капитане.

– Для вас, но не для Хазенфлоу…– наставительно напомнил немец и достал облепленный монограммами портсигар. Минуты три сидели молча.

Голубой дымок таял над прямым пробором немца, безукоризненно точно поделившим пополам его узкий сплюснутый с боков череп.

– Моя сегодняшняя встреча с Россией не первая, – опять без особой связи с предыдущим задумчиво бросил Хазенфлоу и вдруг коротко рассмеялся. – Ха, цена пули! Нет, союзник, на деловой бирже, если угодно, одна пуля вообще не котируется, ибо нам нужны каменоломни, шоссе и аэродромы по всей Норвегии. Это сейчас гораздо важнее вашей прямолинейной солдатской ярости к пленному врагу… Я жил в России и знаю, на что русские способны, если суметь взять их в руки? А вы хотите втиснуть меня всего под оболочку солдатской пули? Благодарю покорно! Я, повторяю, пять лет прожил в России и считаю, что сумел постичь все особенности так называемой русской натуры. Меня как представителя компании приглашали на их сборища, и я, почтительно стоя, выслушивал их гимны. Зачем я это делал? Исключительно затем, чтобы русские ко мне привыкли и я мог спокойно их изучать, зная, что рано или поздно это нам пригодится.

– Следовательно, вы были хорошим актером, – неопределенно усмехнулся корсиканец. – Я, например, не сумел бы этого добиться.

– О, дело не в актерстве, а в дипломатии, союзник. Инженер-механик Хазенфлоу не всегда был только начальником концлагеря для военнопленных… – не замечая насмешки, похвалился Хазенфлоу и, вероятно все-таки вспомнив те трудные пять лет, прожитые на чужой земле, глубоко вздохнул.

– Вот потому-то, капитан Туриньи, мое зрение и совершеннее вашего, потому-то и за каждой из этих живых мишеней я вижу то, чего вам никогда не увидеть – кубометры камня и земли, насыпи и котлованы…

Немец задумчиво, неспешно, кольцо в Кольцо влепил три венчика пряно-душистого дыма и, сквозь их зыбкую синеву всматриваясь в даль, мечтательно усмехнулся:

– Ну, а коренастый оборванный матрос, первый справа во втором ряду, как он вам понравился? Тип это?

Туриньи кивнул головой и вдруг хищно прищурил свои продолговатые, подернутые маслом, миндалины глаз:

– О, да. Этот безусловно типичен. Когда такие разъяряются, то бывает, что одной пули даже и в голову им мало. В тридцать пятом в Африке под Тигрэ…

– Э, мы опять видим все в разных планах. Именно такие-то вот обычно и бывают у них рекордистами, – не слушая, бубнил свое Хазенфлоу. – Если бы кто знал, как я изучил эту породу. Однако сейчас почему-то больше всех мне запомнился другой – тот, с седыми висками… Вот кто в своем роде тоже типичен от пальцев до пальцев. С ним будет особый разговор, и я еще заставлю его помочь мне построить здесь аэродром. А вы мне толкуете про пулю… Тупоносую! Солдатскую! Весом в семь граммов! – вдруг укоризненно засмеялся Хазенфлоу и доверительно взял собеседника за локоть. – Нет, союзник, пуля Отто Хазенфлоу будет отлита из особого сплава, и она послужит «райху» лучше вашей. И не только «райху», но и каждому из нас. Это деловая карьера, а не ваше Травай Фурсе, ха-ха-ха…

– Вам надо лечиться, господин капитан,– неожиданно печально сказал вдруг Туриньи,– лечиться электричеством. Это не карьера, а расстроенные нервы. Черт с ними, с русскими.

Хазенфлоу только презрительно фыркнул.

– Вы, капитан, играете во что-нибудь? – спросил он, не глядя на исподлобья наблюдающего за ним Туриньи.

– Только на бильярде… – огорошенный неожиданностью вопроса, не сразу ответил корсиканец.– Эта игра, видите ли, весьма укрепляет глазомер. Должен сознаться, что все остальные игры…

Хазенфлоу пренебрежительно прищелкнул пальцами.

– Э-э, бильярд это не игра. Это… слишком ручное, комнатное. А я люблю большую игру, ди гроссе шпиль…– мечтательно улыбаясь, протянул он. – Например, колесо рулетки, некоторые картежные игры и конские бега. Кстати, сам я ни во что не играю и предпочитаю стоять за стульями, но это уже чистейшая случайность, капитан Туриньи, ибо душа у меня завзятого игрока. Ведь Догне-фиорд, в сущности, тоже колесо рулетки – ви представляете, что мы выиграем, если аэродром и мол будут построены? Мы, лично?

Хазенфлоу отрывисто засмеялся и с нажимом потер ладонь о ладонь. Туриньи смотрит на своего начальника с затаенным и чуть-чуть брезгливым любопытством, потом лицо его замыкается, становится безразличным, глаза отсутствующими. Помочь капитану Хазенфлоу он бессилен. Какая бы то ни была политика, экономика – это не его сфера. Он всего-навсего солдат, ландскнехт. Так проще. Что же касается карьеры, то его карьера решается не в лагерях для военнопленных.

Туриньи стремительно поднимается и, точно становясь в строй, привычным, почти бессознательным движением поправляет портупею, ремень. Голос его звучит отчужденно, сухо:

– Разрешите идти, синьор капитано? Служба. Я дежурю сегодня.

Хазенфлоу вздыхает и отбивает пальцами по столу короткую дробь-как ему необходим собеседник, просто слушатель в крайнем случае, как необходим. Но, кажется, с этим корсиканцем особенно не разболтаешься. Он слишком ограничен и далек от делового мира, солдафонская душа.

– Идите, капитан. Я вас не задерживаю,– безразлично и сухо, в тон собеседнику разрешает Хазенфлоу.

Уже за второй дверью Туриньи мрачно усмехается и вслух произносит:

– Стервятник! Шакал! – и вдруг, точно петарда, взрываясь неумеренной южной яростью, ударяет ногой в дверь канцелярии.

Стискивая зубы, он бормочет себе под нос:

– У вас свои счеты с Россией? А кто платит по вашим счетам? Итальянцы? Румыны? Венгры? Да вот такие олухи вроде Туриньи?

А ваше место за стульями, господа заячьи блохи! (Хазенфлоу– дословно «заячья блоха») Пожиратели ливервурста, пивные жбаны! Инженеры-механики! Представители компаний!

Тяжелая, едкая, завистливая злоба строевика-плебея, военного ломовика, потом, сбитыми на бесконечных маршах каблуками, годами военных буден оплатившего каждую звездочку и дорожку, каждую коронку и просвет на своих погонах, приходит на смену внезапно взорвавшейся ярости южанина.

Туриньи исподлобья придирчиво оглядывает двор. Зоркие его глаза совсем как в горах под Тигрэ или Хараром выискивают цель: неторопливо, хищно, внимательно.

Так и есть! Немец-часовой возле землянки ? 8 – пожилой мешковатый дядька – опять привалился спиной к двери.

Увидев разводящего возле караульного помещения, Туриньи раскатисто, на весь двор кричит на небрежном плохоньком «плятдейч» (литературному языку он даже не старается учиться).

– Обер-ефрейтор! Той беременной бабе возле восьмого номера после смены – вне очереди два наряда, запишите! Вам, за отсутствие выправки и бравого вида у ваших людей,– четыре! Вы меня поняли? Повторите.

Пусть они арийцы на сто поколений, сверх-человеки и черт знает кто еще, но он – кадровый пехотный капитан, трижды сменивший хозяев и послуживший уже в двух частях света, покажет им – кто более достоин подражания – Наполеон ли Бонапарт, тоже когда-то бывший всего лишь капитаном, или их не окончивший даже нормальной офицерской школы и так и не дотянувшийся выше одной ефрейторской нашивки баварский выскочка?..