Елизавета Николаевна лично открыла дверь, впуская гостей. Евгения поразила уважительность, с которой она беседовала с простыми торговцами, да еще выходцам из крестьянского сословия. Но при этом она с полной непринужденностью обращалась к старикам на ты.

-- Здравствуй, Григорий, здравствуй, Анфиса. Не думала я, что так доведется встретиться. Ну, да все под Богом ходим. Пойдемте, милые мои. Вон там он лежит, наш Андрюшенька.

Евгений ожидал увидеть толстяка в поддевке и его нелепо расфранченную жену, как изображали купцов в постановках пьес Островского... либо, наоборот, почтенную пару селян, только почище и подобротнее одетых. Но его глазам предстала чета, которая вряд ли выделялась бы на средней руки приеме в Москве. Григорий, седой, с аккуратно подстриженной бородой, был в черном костюме хорошего покроя, разве что слегка мешковатом. Строгое платье Анфисы, еще довольно привлекательной женщины, кругленькой и веснушчатой, выглядело новее и богаче, чем у Елизаветы Николаевны. И вообще, старики Зыкины тронули Евгения, пробив солидную трещину в волшебном коконе счастья, окружавшем его в присутствии с Катей. Через трещину стремительно вливалось горе.

Родители Андрея не плакали и не причитали. Григорий твердо и нежно поддерживал жену, всем весом навалившуюся на его руку. Его лицо было неподвижно и сурово, ее – по-детски недоумевающе.

-- Ох, -- вздохнула Елизавета Николаевна. – Бедный Андрюша. Но он не страдал перед смертью – пожалел его Господь. Антонина Афанасьевна, царствие ей небесное, и в гробу выглядела, словно видит что-то жуткое... больно представить, каково ей было в последние минуты. А Андрюше хорошо, покойно. Отошел в лучший мир, сам того не заметив, как положено праведнику.

Со стороны Евгений решил бы, что Карелина ведет себя бестактно. Обсуждать с безутешными родителями вид их собственного мертвого сына, да еще чуть ли не радоваться его смерти. Но голос Елизаветы Николаевны журчал так завораживающе, умиротворяюще, ласково, бальзамом умащивая сердце и примиряя потихоньку с жестокой правдой...

-- Да, личико светлое, -- дрожащим голосом подтвердила Анфиса. – А в церковь он почти не ходил. Лев Толстой, говорит, запрещает. Бога, говорит, нужно искать в душе, а не в церкви. Неужели он попадет в ад? Батюшка Василий грозил, что да. Если не образумите, мол, вашего младшенького, гореть ему после смерти в аду. Я все надеялась, с возрастом выправится. Он ведь мальчик хороший. Никогда нас с отцом не обижал. Если поругается или сделает что не так... горяч был очень... через день-другой подойдет и прямо скажет: «Я был неправ, хочу повиниться. Простите меня!» Хотя да, грешник... В пост ел скоромное, над Библией смеялся... Батюшка Василий часто повторял – ад его к себе зовет, пекло...

Анфиса, вздрогнув всем телом, резко уткнулась головой в плечо мужа – тот аж пошатнулся.

-- Батюшка Василий – дурак и горький пьяница, -- сурово припечатала Елизавета Николаевна. – Глупый деревенский поп, недоучка. А то вы забыли, как он в детстве с огурцы с чужих огородов воровал? А как прицепил кошке жестянку на хвост? Вы кому больше доверяете – ему или мне, столбовой дворянке? Сколько поколений Карелины живут в здешних краях, помните? И что, уважаете меня меньше, чем Ваську, пьяницу и сына пьяницы?

Голос старухи поднялся до гневного рокота, от которого у Евгения побежали мурашки по спине. Окажись он на месте Зыкиных, вряд ли сумел бы ответить – язык прилип к гортани.

Однако Григорий был не из пугливых.

-- Конечно, вас, матушка, -- размерено и четко произнес он. – Вы, матушка, никогда не обманете. Это и я, и Анфиса знаем. Просто горько ей очень, Анфисе. Баба, чего с нее взять. А Андрей хоть и никудышный, да родной сынок...

В первый миг Евгения покоробило от никудышного, но, увидев глаза Григория, он понял, что не имеет права судить, такая боль там плескалась.

-- Вот и славно, -- мягко продолжила Елизавета Николаевна. – А я вам прямо скажу: не согрешивши, не покаешься. Андрюша умел каяться, и он сейчас в раю, там же, где мои добрые родители, где мой Дмитрий дорогой. Это я вам даю честное слово Карелиных – за себя и весь наш род.

Анфиса упала перед телом сына на колени, заплакала и начала причитать – не так, как горюны, а тихо и бессвязно. Григорий, сгорбившись, стоял рядом.

-- Значит, горяч был Андрюша? – спросил Александр, незаметно оказавшийся рядом с тетушкой. – Мог начудить по глупости? Но потом умел признать себя неправым, извиниться?

-- Именно так, -- кивнул Григорий. – Такой он был. Сперва делал, а потом уже думал. Так в торговле нельзя. Я и не готовил его в преемники – знал, что он не годен. Зато ума у Андрюши была палата. Книжную премудрость запоминал, едва прочтет – куда любому учителю. В университете говорили – быть ему профессором. Да вот связался с революционерами проклятыми. Им-то терять нечего, а его когда сюда из Москвы выслали – поначалу каждый вечер плакал. Хорошо хоть, в солдаты не забрили... Ну, тут я постарался, барашков в бумажке чиновникам снес немеряно. А забрали бы в солдаты, глядишь, был бы мальчик сейчас жив.

-- Человек предполагает, а Бог располагает, -- сочувственно вздохнул Коцебу. – Но к Андрею и здесь лучшие люди относились с уважением. Моя тетушка, и не только...

Он сделал нарочитую паузу, и Григорий охотно вставил:

-- Да. Его сиятельство граф Георгий Михайлович Шувалов-Извицкий, заходя в нашу лавку выбрать себе перчатки, любил перекинуться парой слов с Андрюшей, даже когда тот был совсем мальчонкой. А теперь, когда он взрослый, нередко, не чинясь, ведет с ним философские диспуты. И мой сын иной раз побеждает...

В голосе отца звучала сдержанная, но огромная гордость. Кстати, речь была грамотной и красивой – Андрею было, в кого уродиться.

-- Да, это лестно, -- серьезно заметил Александр. – Но последнее время, я думаю, они не спорили, а соглашались друг с другом. Что Георгий Михайлович как убежденный христианин, что Андрей как пропагандист науки – оба ненавидели суеверия и считали нужным бороться с ними.

Григорий в удивлении обернулся к собеседнику.

-- Истинно так. Об этом они последнее время и разговаривали.

-- Тут, наверное, я причиной, -- неожиданно вмешалась Катя. – Я как услышала от Григория Михайловича легенду про призрак Параши, стала сама не своя. Он рассказывал шутливо, а я поверила, к Антонине Афанасьевне сразу побежала. Мне мнилось, наконец-то в реальной жизни появилось чудо – не хуже, чем в романе. Андрэ это очень огорчало, он убеждал меня прямо-таки до хрипоты. Только разве убедишь того, кто не хочет слушать? Я все уши ему прожужжала про Парашу.

-- Дело молодое, барышня, -- пожал плечами Григорий. – Ну, что ж. Маша, зови сюда горюнов.

Пара оборванных, опустившихся бродяг вошли в комнату, подняли тело и вынесли его во двор, поместив на дроги. Зыкины уехали.

Сразу после них засобирались и остальные.

За окном занимался рассвет. Солнце медленно выползало из-за горизонта, все выше поднимая красную сияющую макушку.

-- Ложись и выспись, -- посоветовал Евгению Александр. – Это иллюзия, будто сейчас ты бодр и горы своротишь. Не поспишь – завтра окажешься ни на что не годен. А день предстоит тяжелый. Приезжай к пяти в Осинки. Надеюсь, к тому времени мне будет, что сказать.

Евгений не решился возражать. Ну, как этот Коцебу догадался, что он намеревался любоваться восходом, грустя о смерти Андрея и мечтая о Катиш? Но раз впереди важный день, придется предпочесть романтике кровать.

Проснулся молодой человек от чарующего запаха, щекочущего ноздри. Что это? Вроде бы, жарят мясо... или, скорее, курицу. Свежую, вкусную. Как же он соскучился по нормальной пище! Откуда курица, почему? Неужели бедная Елизавета Николаевна сжалилась над городским дурачком, взяв его под опеку? Ох, как стыдно. У нее своих дел невпроворот.

Живот громко и требовательно заурчал. Поспешно встав и умывшись, Евгений опрометью ринулся в столовую... и застыл на пороге в изумлении.