Ей захотелось взглянуть на себя, переполненную радостью, и она медленно подошла к большому зеркалу, которое сама же подарила ему когда-то, уступив собственному тщеславию. По этому поводу Эрлинг приобрел шторы. Фелисия отвела в сторону штору и потемневшими вдруг глазами оглядела себя. Щеки у нее пылали, но она знала, что минуту назад была белая как мел. Найдет ли Эрлинг ее еще достаточно молодой? Груди у нее были большие и упругие, она перестала кормить всего неделю назад. Талия, как всегда, тонкая… Тридцать три года, Фелисия вздохнула с облегчением: цивилизация подарила женщинам лишние двадцать лет по сравнению с тем, что имели их матери.

Она вымылась и переоделась — джемпер, короткая пестрая юбка, носки, туфли без каблуков. То и дело поглядывая на часы, Фелисия тщательнейшим образом причесалась, подкрасила губы, напудрилась. На пол падали солнечные лучи, но в комнате стало прохладно. Она подбросила в тлеющие угли щепок и положила на них сверху несколько поленьев. И все время прислушивалась к шуму машин, ехавших по шоссе. Наконец одна замедлила ход и остановилась. Фелисия в ожидании замерла посреди комнаты.

Обретение Готланда

На другой день они грелись на солнце, сидя у южной стены дома, немного разговаривали, но больше дремали или думали каждый о своем. Солнце стояло в зените, сладко пахло землей и травой, несколько раз звонил телефон. Эрлинг не обращал на него внимания.

Он думал о Готланде, на котором никогда не был. Там была Фелисия. В прошлом году летом они ездили туда всей семьей — Ян, она и их дочь. Ян предложил ей поехать на Готланд, когда в Венхауге покончили с весенней страдой, писала Эрлингу Фелисия. Он знал, что тогда она уже носила своего второго ребенка, и понимал, что между этим обстоятельством и Готландом была какая-то связь. На Яна было не похоже, чтобы он предложил такую поездку, он крайне неохотно покидал Венхауг. Что же это такое, радость, вознаграждение или еще что-нибудь? — думал тогда Эрлинг, сидя у себя в Лас-Пальмасе под козырьком окна с письмом в руке.

Четыре письма Фелисии позволили ему составить представление об этом сказочном острове, ему не пришло бы в голову ехать на Готланд, чтобы проверить, так ли там все на самом деле, и тем испортить сложившееся у него впечатление. Однако теперь он почему-то задумался об этом. Такое с ним было впервые — раньше он мог составить себе представление о том или другом месте, лишь побывав там, если не считать элементарных географических сведений, которые можно было почерпнуть из книг. Так уж я устроен, думал он. Сперва мне надо увидеть все своими глазами, и только потом это станет моим. Я не обрету Бога, пока не предстану перед его троном, а если верить его заповедям, мне не дано попасть туда. Наши органы чувств должны дополнять друг друга. Имеющий ухо да слышит, говорится в Писании. А что делать тем, кто больше полагается на глаза? Я, например, всегда больше боялся потерять зрение, чем слух. Странно, что пасторы и школьные учителя считают, будто только они созданы по подобию и образу Божьему, и потому требуют, чтобы мы верили им без оговорок. Мир, который я вижу, тут же становится моим и будет принадлежать мне, пока я существую. И никто не сможет отобрать у меня даже крупицы этого мира. Точно так же я не понимаю и ада. Должно быть, я самый богатый человек, один из немногих в мире, которые владеют всем, что видят. В Норвегии не осталось почти ничего, что я не мог бы назвать своей собственностью, мне принадлежат леса, поля и города. Кроме того, мне принадлежит половина Вест-Индии, большие пространства Америки, кусочек Марокко, немного Португалии, Испании, Италии, весь Копенгаген, Стокгольм, три королевских дворца, все распродажи в винных монополиях, Музей народного искусства Норвегии, Ватикан, небеса, университетская библиотека, солнце, луна, звезды и какая-то частица Фелисии.

В придачу к этому щедрая Фелисия подарила мне еще и Готланд с его старинным Висбю и другими сказочными местами. Как же так получилось? Она не такой уж хороший стилист, и больше всего Эрлинга злило, когда она ставила точку, не закончив мысли, и начинала писать о чем-то совершенно другом, что, вторгаясь в его сознание, теснило предшествующее. Письменно Фелисия выражала свои мысли, как отстающий в развитии ребенок, если только не была сердита. Гнев дарил ее мыслям неприятную ясность. Взгляд Эрлинга скользнул по ногам Фелисии, незагорелым, как и положено в мае, и он вдруг подумал, что именно в этих сердитых письмах он по-настоящему обрел Фелисию. Потом взгляд его остановился на ее руке, и внезапно, словно удар хлыста по лицу, перед глазами у него встал грязный, брюзгливый, беспалый старик — два растопыренных пальца на правой руке были не в счет. Как часто ему хотелось, образно говоря, швырнуть Фелисии в лицо этого старика с его вонючей одеждой и вонючей бородой.

Во время войны Эрлингу довелось побывать на Эланде — другом крупном шведском острове в Балтийском море, — и он по привычке присоединил его к своим владениям, как присоединял любую территорию, познакомившись с ней. Готланд же предстал перед ним сорок лет назад лишь в виде синеватой дымки в море, но, может, ни одно другое место в мире Эрлинг не ощущал своим так остро, как именно Готланд. Когда-нибудь он признается в этом Фелисии. Не теперь. В другой раз.

Ему грезилось, что она богиня, создавшая Готланд четырьмя небесными декретами. Как человек здравомыслящий, он понимал, что такого быть не могло. Готланд был создан задолго до того, как Фелисия попала туда. Но, видно, ее четыре письма были внушены ей тайной силой, решившей, что пришло время правде выйти наружу. Чтобы явить свою волю, Непостижимое выбрало зрелую женщину, затмившую всех остальных женщин Готланда. Не подозревая об этом, она описала в тех четырех письмах все как есть, словно они были декретами первоначального сотворения мира, и по совету Всевышнего отправила их в Лас-Пальмас, дабы облегчить неверным путь к вере. И само собой разумеется, адресованы они были тому, кто воспринял как чудо, что некое географическое место оказалось принадлежащим ему, хотя он никогда его не видел.

Уже после первого письма Готланд начал приобретать для Эрлинга живые очертания, после второго он знал его, как свою родную страну. Четвертое письмо завершило вторичное сотворение Готланда, причем Фелисия даже не описывала его, она лишь роняла случайные слова о доме, в котором жила, о виде на море и тому подобном. Большую часть письма, как правило, составляли размышления о самом Эрлинге, и все письма заканчивались уверениями, что она любит его, несмотря ни на что.

Фелисия Венхауг

Эрлинг давно знал Фелисию, но все еще открывал в ее мире много нового для себя. И понимал, что эти открытия будут продолжаться, пока он жив. Он нашел женщину, для которой горящий в нем огонь не мог выгореть до тла. Близко ее не знал почти никто, но все имели о ней свое неоспоримое мнение. О людях незаурядных мнения всегда бывают неоспоримыми и противоречивыми, и найти истину нельзя ни посредине, ни с краю. Наверное, истина и состоит из противоречивых мнений.

Фелисия больше, чем кто-либо, стремилась сама распоряжаться своей судьбой и в разумных пределах предвидеть свое будущее. Она не желала, чтобы трамвай будней прокатился по ее жизни и пометил ее своей печатью: ей нужен был свой замкнутый мир в каком-нибудь определенном месте, хотя бы в подводной лодке, как сказала она однажды. В детстве, а Фелисия выросла в богатой семье, она много читала о знаменитых женщинах, и это изрядно напугало ее. Она знала, что ей не чуждо тщеславие, но никогда не стремилась блеснуть тем, что не имело к ней отношения. Благодаря своему происхождению она была знакома со многими знаменитостями, но ни от кого не принимала приглашений и никого не приглашала к себе. В Венхауге почти не бывало гостей. В ранней юности, а ее семья жила в Осло, в Слемдале, Фелисия с трудом выносила, когда у отца собиралось большое общество. Прочитав однажды, что в капле отражается целый мир, она обрадовалась и с тех пор бессознательно ограничивала свое общение. Ей казалось, что взамен она получает весь мир. Она и теперь любила иногда уйти с рукодельем в свою комнату и уютно устроиться с ним на кровати — рядом на тумбочке лежала книга, и Фелисия блаженствовала. Не так давно она получила письмо от школьной подруги, которая совсем юной вышла замуж за англичанина, уехала в Англию и стала там известной актрисой. В Лидии, как и в Фелисии, энергия била ключом, но сама Лидия стала уже чужой. Фелисии было занятно читать ее письма и отвечать на них, может быть, даже мелькала мысль когда-нибудь навестить ее или пригласить к себе в Венхауг, но этим все и ограничивалось. Фелисия была равнодушна к славе и отлично понимала, выходя замуж за Яна, что он не страдает тщеславием, выражавшимся в неутолимой жажде известности. С другой стороны, она никогда не понимала, что у нее есть недоброжелатели и чем может обернуться в будущем почти полное отсутствие друзей. Вне своего узкого круга она считалась заносчивой интриганкой, преследовавшей только собственные интересы и бравшей силой то, что ей не отдавалось добровольно. Была некоторая доля правды в том, что Фелисия не изображала из себя бескорыстную Ингерид Шлеттен из Силлеюрда[1] и не была равнодушна к собственной выгоде, зато в другом, что многим казалось бесспорным и что, по утверждению женщин, заключалось в том, будто все мужское население Эстланда от пятнадцати до шестидесяти лет перебывало в ее постели, они ошибались. Но так считали не только женщины. Даже мужчины, не имевшие привычки вторить своим женам, поддерживали эти слухи — либо потому, что не знали Фелисии, либо потому, что, к несчастью, верили соблазнительной легенде. Фелисию это, по-видимому, совершенно не трогало. Она не обращала внимания на то, что про нее говорят, и вообще не слушала сплетен, а отсутствие интереса к слухам доказывала единственно убедительным образом: она не пыталась никого убеждать в своем равнодушии к людской молве.