— Какую покупку хотите вы сделать? — спросил я.

Он засмеялся и сказал:

— Пожалуй, я могу сделать вас участником моей покупки, если вы расположены пожертвовать еще несколькими золотыми. Конечно, с условием, что вы не станете мне на дороге, но выбор велик, и я могу вас уверить — это совсем не то, что наши глупые девчонки, которые ничего не умеют и от которых воняет луком и потом. Эти дамы едут в Париж, и мне случайно удалось получить позволение поужинать с ними и привести одного или двух товарищей.

Я не знал, что ответить. Слова Моро манили еще неизведанным и вместе с тем страшили, так как я знал любовь только по романам и смутным ночным мечтаньям.

Поняв мое колебание совсем иначе, Моро схватил меня за руку и повлек за собой со словами: «Ну, полно скряжничать. Право, вы не раскаетесь».

Мы подошли к палатке, перед заманчивыми афишами которой толпилось много народу.

Что-то сказав толстой старухе, собиравшей деньги у входа, Моро, держа меня за руку, открыл дверь не ту, в которую входили все, и я, стукнувшись о какую-то балку, увидел пестро расписанные кулисы и мальчика в блестящем костюме, в быстром танце кружащегося на сцене.

Кто-то задернул занавеску, и мы остались в темноте узкого коридора, пробираясь ощупью через доски и какие-то тряпки, а голос совсем близко за стеной кричал, прерываясь звонким смехом: «Сударь, сударь».

Глава IV

Захваченные грозой и промоченные до последней нитки сильным, но быстро пронесшимся дождем — мы возвращались уже при солнце, прорвавшемся сквозь сине-бурые тучи.

Наша компания состояла, кроме меня и Моро, из пяти дам и трех актеров, в числе которых был и сам директор труппы, всегда несколько меланхоличный Жюгедиль.

С веселыми шутками мы гребли изо всех сил, боясь опоздать к вечернему представлению, последнему в этом городе. В осенней ясности далей и в холодном воздухе было что-то бодрящее и вместе печальное. Мужчины громко говорили о предстоящей дороге, а дамы мечтательно восхищались перспективой играть целую зиму в Париже.

Я откидывался так низко, что касался колен сидевшей сзади меня Гортензии и видел ее лицо снизу каким-то новым. Она улыбалась мне грустно и томно, имея очень трогательный вид, распустив под шляпой слегка мокрые волосы.

По обыкновению я сидел в уборной Гортензии в маленьком, наскоро сколоченном стойлице, в которое можно было заглянуть сверху, так как низкая перегородка не доходила до потолка.

По обыкновению я болтал с одетыми актерами во время ее выходов; быстрые поцелуи сменялись веселыми шутками; только Гортензия казалась несколько усталой и скучной, хотя не менее нежной. По обыкновению же сквозь дырки полотняного потолка темнело осеннее небо, и еще с первого раза (который казался таким далеким) замеченная звезда стояла на обычном месте. Шум публики доносился, как далекое море, и актеры волновались, как дети.

Отказавшись от общего ужина, Гортензия просила меня проводить ее в гостиницу.

Мы прошли между палаток, телег и спящих прямо на лугу и, спустившись к реке, нашли перевозчика. Тусклый фонарь горел на носу; река казалась совсем черной; луна пряталась за облаками; на противоположной стороне не было ни одного огонька. Перевозчик греб размеренно и тихо; два незнакомых спутника молчали, закутавшись в плащи; мы сидели на узкой корме, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали так тихо, что слова почти угадывались по движению губ, непроизносимые.

Гортензия говорила мне:

— Конечно, я несколько старше вас, и, конечно, вы не первый и не последний, случайно встреченный на многочисленных остановках, но поверьте, мысль о разлуке с вами, как это ни смешно, ужасно печалит меня, и я готова плакать, как влюбленная девочка, теряя вас, Лука.

Я молча целовал ее глаза, и она продолжала:

— Может быть, это уже сентиментальность старости, но я не боюсь сказать вам, что я люблю вас, и, вероятно, мне никогда не забыть вас, хотя и зная, что завтра же кто-нибудь заменит меня, и я буду так же легко забыта, как мною были забыты многие до вас.

Мы достигли берега и шли по темным улицам. Гортензия продолжала так же печально и покорно говорить о своей любви, и ее слова ново и сладко волновали меня, хотя мысль о разлуке, как это ни странно, ни на минуту не смущала меня.

— Хотите, я поеду с вами, — сказал я у самой гостиницы.

— Разве это возможно? — спросила она равнодушным голосом, видимо, не придавая никакого значения моим словам.

— Вполне.

— На случай, если вы до завтрашнего дня передумаете, мы все-таки простимся, — сказала Гортензия с грустной улыбкой. — Хотя, хотя какое бы счастье было возможно — ехать вместе. Вместе в Париж.

Она поцеловала меня, не закрывая широко раскрытых глаз с золотистыми ресницами.

— Завтра я буду на судне! — кричал я, как во сне, когда она уже поднималась по лестнице.

Пробираясь огородом к окну, я посмотрел на посиневшие холодные звезды и вдруг удивился, вспомнив о своих словах и чувствуя, что это не шутка, хотя, может быть, и не одна любовь Гортензии, а какие-то и другие смутные желанья влекли меня исполнить обещанное.

Глава V

Сопутствуемые ветром, хотя и против течения, мы, гребя по очереди, плыли без особого труда, останавливаясь у маленьких городков и даже сел для одного или двух представлений.

Судно, предназначенное для перевозки товаров, возвращаясь на зимнюю стоянку к истокам, могло прослужить нам полдороги, а вторую половину мы рассчитывали сделать в дилижансах.^{98}

Погода стояла ясная, с первыми выморозками по утрам и багровыми закатами прямо в реку.

Желтые, сжатые поля; гигантские крылья мельниц в полном ходу, веселая работа в виноградниках, вьющихся по самому берегу, — все говорило о счастливом довольстве.

Весело перенося непривычные неудобства жизни на судне, мы не имели почти никаких неприятных приключений, принимаемые везде радушно и предвкушая все удовольствия Парижа.

Первые дни я был как во сне, опьяненный новым расцветом нашей любви, еще более усиленной нежной благодарностью Гортензии и моей меньшей робостью и неопытностью, но через неделю ее ласки стали казаться мне несколько приторными, и большая уверенность, что она не потеряет меня, делали ее более спокойной и небрежной, как с человеком, с которым уже нечего стесняться.

Жюгедиль, по-видимому, имел на меня какие-то виды, и я не разубеждал его, втягиваясь в беспечную жизнь, исполняя второстепенные роли в комедиях и выказывая в них такие способности, что существовал серьезный проект выпустить меня еще до Парижа в «Скапене».^{99}

Маленькая Викторина, оставленная Моро, нежно поглядывала на меня, и я уже осмеливался целовать ее, когда мы встречались в темном проходе, разделяющем наши каюты, хотя Гортензия, казалось, нисколько не сердилась на мое ухаживанье, что подзадоривало меня быть более предприимчивым, оставаясь свободным и легким.

Одно незначительное происшествие чуть не сделало меня виновником больших неприятностей для всей нашей компании.

Мы играли в небольшом городке и были встречены с восторгом. Места были разобраны с платой, превышающей наши ожидания, и мы все получили подарки местного производства, как то: бочонки молодого вина, вязаные шейные платки, всевозможные съестные припасы, а Жюгедиль — живого поросенка, доставившего нам много развлечения и хлопот, но кроме всего этого самые щедрые поклонники угостили нас обильным ужином так, что к вечеру мы возвратились на свое судно, провожаемые большой толпой, в очень веселом настроении.

Какой-то толстый молодой винодел (мы так и не узнали его имени) ни за что не хотел расстаться с нами, угощая нас вином из бочонка, крышку которого он выбил своим волосатым кулаком. Под конец он объявил, что останется с нами, и никакие доводы друзей не могли убедить его покинуть судно, так что мы были принуждены отчалить, обещая высадить неожиданного компаньона на ближайшей остановке.