– Мы? – переспросил Борис Михайлович. – Нам пока приказано не давать повода для агрессии в надежде оттянуть ее начало. Но меры все-таки принимаем. Скрытно выдвигаем из глубин страны пять армий: Ремезова, Вршакова, Конева…

– Герасименко и Лукина, – продолжил перечень Нил Игнатович. – Об этом я знаю. Знаю и о развертывании управлений двух фронтов, о приведении в боевое состояние флотов… А что делается там, в приграничных округах? Я же помню, голубчик, как вы с Жуковым настаивали держать главные силы в районах старых границ, а к новым границам предлагали выдвинуть части прикрытия для обеспечения развертывания главных сил в случае нападения…

– Не согласились с нами. – Борис Михайлович прерывисто вздохнул.

– Не согласились… – горестно повторил Нил Игнатович. – Не согласились с такими светлыми головами…

– Нил Игнатович, зачем вы так?..

– Я, голубчик, имею право на все. – Профессор Романов улыбнулся жалкой, почти детской улыбкой, в глазах его промелькнуло снисходительное упрямство. – Война подтвердит нашу с вами правду…

– Лучше бы не подтверждала. – Маршал сокрушенно махнул рукой. – Поэтому стараемся хоть исподволь улучшать в приграничных округах группировки. Ну, и надеемся на рассудительность командующих округами и командармов. Они, надо полагать, понимают, что армия для того и существует, чтобы быть в постоянной боевой готовности. А тем более когда со стороны границы дышит грозой.

В коридоре вдруг послышался приближающийся глухой топот. У двери шаги замерли, и тотчас же раздался тихий стук. Вошел дежурный по госпиталю – молоденький военврач в белом халате и с противогазом через плечо.

– Товарищ Маршал Советского Союза! – срывающимся голосом обратился он. – Вас срочно просят к телефону!..

Борис Михайлович поднялся и с неуверенностью сказал:

– Я постараюсь вернуться, Нил Игнатович.

– Не надо, голубчик… У тебя дела, – грустно ответил профессор. – И я устал… Прощай…

Когда за маршалом Шапошниковым закрылась дверь, Нил Игнатович напряг слух, чтобы по его шагам определить, спокойно ли идет маршал к телефону. Но шагов не расслышал, будто там, за порогом госпитальной палаты, разверзлась пустота. Он вдруг явственно ощутил эту пустоту, наполненную тихим звоном, только уже не за дверью, а вокруг себя, ощутил бездну, среди которой куда-то плыла, чуть покачиваясь, его невесомая койка с его невесомым телом. Он вслушался в необыкновенную легкость своего тела и, подивившись столь необычному состоянию, хотел придержать на себе простыню, чтоб она не соскользнула куда-то в пустоту. Но не ощутил ни своих рук, ни своего тела.

«Вот оно, пришло», – с отчетливой ясностью, спокойно подумал он.

Профессор Романов умирал от старости, от изношенности организма, он это понимал и относился к смерти без страха и смятения. Сейчас ему стало ясно, что он уже мертв, что продолжает еще пока жить его мозг, растрачивая последнюю энергию на осознание того, что с ним происходит… Вдруг он почувствовал, как шевельнулось в груди сердце и будто растаяло. «Неужели еще не конец?» Вскоре сердце шевельнулось опять – медлительно, без натуги… И затихло на пол-ударе… Нил Игнатович затаил дыхание, чтобы прислушаться к своему сердцу, а когда через какие-то мгновения попытался перевести вздох, легкие не послушались его, будто из палаты исчез воздух…

Была еще суббота, 21 июня 1941 года…

«С чего же все началось?..» – задал сам себе вопрос генерал Чумаков.

Привычка искать несколько отвлеченные подступы к проблеме, которой занята его мысль, осталась у Федора Ксенофонтовича со времен бдений над академическими программами. Сейчас Чумаков сидел на скамеечке под сенью клена во дворе штаба округа и размышлял. За решетчатыми воротами на солнцепеке он видел свою эмку, возле которой возился перед дальней дорогой в Крашаны красноармеец Манджура. Полковник Карпухин еще где-то бегал по отделам штаба, утрясая и согласовывая многочисленные вопросы, связанные с укомплектованием корпуса личным составом, расквартированием частей, снабжением… И Чумакову ничего не оставалось, как терпеливо коротать время в размышлениях, ибо, если говорить по чести, он сам тоже должен был заниматься этими важными делами, но вникнуть в них еще не успел.

Недавняя беседа с генералом армии Павловым натолкнула его на мысль о том, что свое знакомство с работниками штаба корпуса, а возможно, и командирами частей он начнет с доклада. Именно с самого элементарного доклада о том, что такое фашистская Германия, почему сейчас с ее стороны нависла военная угроза. Конечно, проще простого напоминать о боеготовности приказами и требовательностью. Но совсем другое дело, когда люди будут глубинно понимать, что война действительно неизбежна, будут видеть истоки этой неизбежности. Да, он сделает доклад. Инструктивный. Пусть затем командиры повторят его перед своими подчиненными.

Федор Ксенофонтович достал из планшетки тетрадь, выдернул из кожаного гнезда карандаш и, набрасывая тезисы, словно окунулся в мир давно отшумевших событий, звучавших в его памяти после академии свежо, картинно и рельефно, хотя на чистую бумагу ложились только краткие заметки.

Оглянулся на тот этап первой мировой войны, когда стенания измученных народов стали заглушать гром пушек, а революционный шторм – сотрясать троны правительств. Это привело к тому, что в ноябре 1918 года в Компьенском лесу, под Парижем, в вагоне главнокомандующего союзными вооруженными силами маршала Фоша, было подписано перемирие между Германией и союзными державами.

А в июне 1919 года мир узнал о Версальском договоре, согласно которому Германия лишалась всех колоний.

После Версаля вспыхивали жестокие дебаты в парламентах государств, которые считали себя обделенными. Спешно создавался на границах с Советской Россией «санитарный кордон» из малых стран с реакционными правительствами.

Итак, Версальская система явилась причиной нового раздора.

«Что же потом? – задумался Чумаков. – Потом капиталистический мир был захлестнут общим кризисом – таков результат первой мировой войны и победы Великого Октября».