— Куда он дел своего бога?

— Выбросил.

Лангара дико смотрит на меня.

Карарбах догадывается о нашем разговоре, поднимает сухую, жилистую руку со сжатым кулаком и, повернувшись в сторону зыбуна, кричит что-то непонятное мне.

— Он стрелял в Харги!.- произносит старуха уставшим, еле слышным голосом. — Что же будет с нами?. На землю! Падайте на землю!… Просите у Харги прощения! — И она опускается, точно врастает в мох, роняет голову.

Карарбах стоит перед нею молча, удрученный. Я помогаю ей встать. Она покорная, расслабленная, как будто сразу одряхлевшая.

— Нет больше Харги…- еле слышно шепчут ее губы.

Но вот опять перед нами прежняя Лангара. Суровая, неуступчивая, убежденная в своей правоте. Она поднимает с земли поводной ремень, выходит вперед с учагом, ведет нас на табор.

Позади в тучах взошла луна. Тьма рассеялась, ушла в перелесдси, легла на болота. Под ногами обозначилась тропка. Старуха перебредает промоину, приостанавливается, грозит мне кулаком.

— Духи тебе не простят, ты это узнаешь раньше, чем покинешь Ямбуй. И Карарбаху больше не будет удачи.

— Ты, Лангара, с детства поклоняешься духам, ублажаешь, молишься на них, так почему же они не оградили тебя от многих несчастий, что пережила ты за свою жизнь?

— Человеку положено много горя и мало радости,- возражает она.

— Но не от духов!

Старуха гневно глянула на меня, дернула за повод оленя.

Она шла, сбиваясь с проторенной стежки, как ошалелая. Потом вскочила на учата, погнала его влево от тропки через марь и исчезла.

Мы почувствовали теплое, живительное дыхание костра раньше, чем увидели огонь. И ветерок донес резкий запах звериного мяса. Это, видимо, каюры привезли медведя- нашу с Павлом добычу.

Все поднялись и удивились: за плечами у нас не было ни шкуры, ни мяса.

— Ушел…- произнес с отчаянием Цыбин, сплюнув с губы прилипшую цигарку.

— Нет, не ушел, утонул в зыбуне,- ответил я, стаскивая с плеч лямки и присаживаясь к костру.

Нас окружают необычным вниманием, даже далекий гость, самый почетный у эвенков, позавидовал бы нам.

Повар Федор, кажется, готов выполнить любое наше желание; дескать, быка бы сжарил, не жалко;тайменя метрового не пожелел бы,да нет ни того, ни другого!

— Чайку налить или вначале супу горохового похлебаете? Нынче на выбор, — говорит он, пристраивая к жару котелок и чайник.

Черные грозовые тучи угрожающе нависли над стоянкой.

Из темноты появляется Лангара. Дрожащий свет костра осветил ее. Как будто постарела она за этот час. Растрепанные космы седых волос прикрывают лицо. Синие губы сжаты в гневе. Может быть, только теперь она со всей ясностью поняла, что остается одна с своими духами на всей земле, что и ей бы надо уйти от них,да как же с прошлым,не пошатнулись бы порядки, а заодно и власть ее в семье?…

Она отказывается от чая. Усаживается рядом с Карарбахом. Над ним нависает буря. Он не видит Лангары, но чувствует ее тяжелый взгляд и, горбясь, уменьшается, уходит под дошку,как кролик перед удавом. Чуточку отодвигается.

— Лангара, закури!- обрывает Павел напряжение и, подсев поближе к старухе, протягивает ей кисет с махоркой.

Лангара берет его, бессмысленно держит перед собою. Смотрит на Павла, и на ее лице остывает накал. Она лезет за пазуху, достает трубку, набивает ее табаком, отсыпает горсть в карман. Прикуривает от уголька. Жадно затягивается раз за разом, дым туманит глаза, умеряет в них гнев.

У старухи опускаются худые плечи. Она вся никнет и кажется беспредельно одинокой. Мне просто по-человечески становится жаль ее.

Отхлебнув несколько глотков остывшего чаю,Лангара пододвинулась к старику. Она говорит с ним шепотом. Карарбах внимательно следит за движением ее губ и рук. В шепоте ее чувствовался страх перед неизвестностью — что будет дальше: разразится ли Харги гневом и пошлет на них несчастья, запутает обратную дорогу и им никогда больше не увидеть своих детей,стадо,вершины Худорканских гор,или все на земле останется неизменно, как при духах, с теми же радостями и горем?

Над стоянкой лопнул черный небосвод. Молния, распахивая тучи, упала на Ямбуй, и чудовищные удары невероятной силы потрясли голец, останцы до самого подножья.Земля содрогалась от долго не прекращающихся разрядов. Какое зловещее нагромождение туч! В небе неукротимое бешенство разгулявшейся стихии.

Лангара толкает Карарбаха в бок, поднимает к небу руку, исступленно кричит мне:

— Ты сказал, что Харги нет, а это кто? Сейчас увидишь, как он расправится с непокорными!- И она в страхе прижимается к Карарбаху.

На мгновенье наступила жуткая тишина, страшнее грозы. Раздался жалобный крик птицы. Он смолк, и тишина показалась еще более глубокой.

Над нами снова рвется небо. В тучах кишат, как змеи, молнии. Bce ближе, все чаще разряды. С треском упала расщепленная молнией лиственница. Мы беспомощно стоим в ожидании своей участи.

К счастью, разряды миновали стоянку. Грозовые тучи обрушили свой гнев на топкую равнину, опалили мигающим светом перелески и ушли на север.

Лангара разочарованно глядела вслед уходящим тучам. Может быть, в этот момент, как никогда, она молила Харги вернуться, поддержать ее, сама готовая во имя этого на любые испытания. Но злой дух не возвращается. Покорные ветру тучи уходили в глубь нагорья, и оттуда доносился стихающий рокот.

На лицо падал почти неприметный в воздухе мелкий дождь. А вот и звезды над Становым, живые блестящие капельки. Мягкий свет луны облил снежные вершины, заглянул в расщелины, долго шарил по перелескам, пока не обнаружил нас. После грозы так приятно затишье лунной ночи.

Цыбин, Павел и я долго сидим у костра. Резкий ветер- серьезное предупреждение о наступающих холодах. А в районе Ямбуя еще уйма работы, затянувшейся в связи с гибелью людей. Утром наблюдатели пойдут в последний раз штурмовать голец, наш же путь обратно на запад, к таежному аэродрому.

Лагерь спит. Я заканчиваю записи в дневнике. Кто-то сзади легко крадется ко мне. Шаги обрываются рядом, за спиною. Должно быть, Лангара. Я не вижу ее, но это она.Мне кажется, я и задержался у костра, чтобы поговорить с нею. У нас ведь остался незаконченный разговор, а утром наши пути навсегда разойдутся.

— Садись, Лангара,- говорю, не оглядываясь, и отодвигаюсь к краю валежины.

Вот уж не ожидал! Это Илья.

Каюр присаживается, достает кисет, сворачивает цигарку, передает кисет мне. Я закуриваю. От непривычки бумага рвется, махорка рассыпается. Не знаю, как начать разговор. А Илья прикуривает от головешки, усаживается поудобнее. Дышит громко, неровно, но молчит…

Проходят минуты. Илья кончает вторую цигарку. Курит и курит… Значит, помирились. Да разве словами скажешь так убедительно, как этим молчанием!…

Илья бросает окурок на землю, притаптывает, смотрит на меня добрыми глазами. Затем вытаскивает из ножен свой узкий, длинный, сильно сточенный нож, подает мне. Я отдаю свой складной охотничий нож, с ручкой из козьего рога. Все это очень трогательно.

Было за полночь, когда я уходил от костра. В тени, без духов, дремал седой Ямбуй. Поодаль от костра, прикрываясь шкурками, спали Карарбах и Лангара, может быть, первым спокойным сном за всю свою долгую жизнь.

Земля скупая, изъеденная болотами, дышала легко, свободно, как спящий ребенок. Небо, в прорезях цирка совершенно прозрачное, казалось причудливым заливом, обведенным черной каймою скал. По нему скользило маленькое облачко, как парусник, гонимый легким ветерком по голубому безмятежному морю. Его сопровождал табун звезд — белых светлячков. Я смотрел на эту процессию в небесах, прислушивался к ласковым звукам ночи и думал о братской могиле, о людоеде, о тревогах Лангары — почему жизнь людей так трудна и так неумолима?!

…Меня разбудила грустная песня. Пела ее Лангара, собирая по марям оленей.

У моего изголовья лежит ошейник Загри. И я вспомнил о своем обещании отдать кобеля пастухам. Боль сжала сердце: неужели придется расстаться с любимой собакой? Начинаю искать повод, чтобы не отдать Загри… Убеждаю себя, что расстаться с собакой, которая так верна тебе и столько раз выручала из беды, равносильно предательству. Пусть старики берут что угодно, отдам карабин, но не кобеля. Тот, кто долго шел по опасной тропе с преданной собакой, поймет меня. С этим твердым решением я выбрался из-под полога.