— Этот ряженый уже не в первый раз имеет наглость заступать вам дорогу, ваше величество! — вмешался Бофор, едва владея собой. — Благоразумней всего было бы отдать его в руки стражи, от которой ему до сих пор удавалось ускользать.

Король, не колеблясь, решительно сказал:

— Так и будет! Обвинитель не избежит наказания, если его слова окажутся клеветой или если он не откроет своего лица. Я, однако же, — продолжал Людовик, — хочу выслушать его, чтобы максимально пролить свет на известное вам дело. Вы можете опровергнуть обвинение. Я буду очень рад, если вам это удастся, герцог. Тогда весь мой гнев обрушится на клеветника.

Слова короля несколько приободрили Бофора. Он уже почти не сомневался, что ему снова удастся избежать опасности, которую он чуял нутром. Уж если ему удавалось столь долго противостоять самым коварным козням и проискам всемогущей маркизы Помпадур, то неужели он уступит какому‑то неизвестному врагу, грозящему нелепыми обвинениями? И Бофор пошел напролом, обратившись к королю:

— Ваше величество! Я сейчас же уведомлю стражу, чтобы она была наготове арестовать этого замаскированного труса. Пусть он убедится, что вовсе небезопасно являться к вашему величеству с клеветническими обвинениями и подозрениями против верных слуг короля.

— На сей раз обойдется без стражи, — насмешливо проговорил таинственный незнакомец. — Герцог Бофор уже достиг своего конца. Правосудие короля вынесет свое суждение, и для Черной маски исчезнет необходимость время от времени являться сюда. Его величество видит Черную маску в последний раз.

— Ваше величество! — обратился Бофор к королю. — Любое обвинение будет дьявольской смесью лжи и клеветы, выдуманной моими врагами, чтобы лишить меня вашего благоволения, которому они завидуют. У этого неизвестного не может быть серьезного обвинения, основанного на неопровержимых фактах, — добавил герцог с уверенным самодовольством.

— Черная маска готов предъявить герцогу Бофору обвинение, на которое он сам напрашивается, и потому прошу выслушать меня, ваше величество! — И голос незнакомца загремел: — Анатоль Бофор не достоин больше оставаться возле священной особы своего короля! Я обвиняю герцога в самых позорных и гнусных преступлениях. Анатоль Бофор всю жизнь неотступно и злобно преследовал свою несчастную сестру, лишил ее свободы и замучил бедную страдалицу до смерти!

— Какое безумное обвинение! Сами факты обличают его во лжи! — воскликнул герцог.

Черная маска, не скрывая презрения, проговорил, чеканя каждое слово:

— Сейчас Анатоль Бофор сообщит, что Серафи Каванак жива. Но подтвердит ли он, что по–прежнему неотступно покушается на ее свободу и жизнь?

Герцог взбешенно прорычал:

— И этот ряженый смеет обвинять меня в подобном преступлении? Я, ваше величество…

— Подождите, герцог, — прервал его король. — Все это не так просто…

Упоминание о преследовании и страданиях Серафи явно произвело на него впечатление. В сердце короля наконец‑то закралась мысль, что Бофор вполне способен на подобные поступки. В самом деле, кому другому надо было прятать Серафи, которую он так долго искал? Должно быть, герцог в своей гордыне не мог согласиться, чтобы его родную сестру молва назвала любовницей короля. Лицо Людовика омрачилось — недоверие к герцогу пустило корни в его сердце, но он хотел выслушать все обвинения до конца, и сурово обратился к незнакомцу:

— Продолжай! Но — берегись! Говори только то, что можешь доказать.

Черная маска вытянул руку и грозно заговорил:

— Ты, Бофор, обольстил дочь грека Абу Короноса и стал причиной ее смерти. Неужели ты станешь отпираться и от этого? У тебя разгорелись глаза на богатства старого грека, и ты заключил его в Бастилию! И выпытывал признание, где спрятано его золото. Ответом тебе было проклятие страдальца, которого ты лишил счастья всей жизни, любимой дочери и свободы, Анатоль Бофор!

Герцог отпрянул. Голос, который и короля заставил вслушиваться напряженнее, и особенно последние слова вызвали в нем неясное подозрение или, скорее, предчувствие, бросившее его в дрожь. Что‑то знакомое слышалось в этом голосе.

Холодный пот выступил на лбу герцога. Ему почудилось, что земля качнулась под ногами. Угроза, нависшая над ним, могла испугать кого угодно. Его привычная жизнь, его могущество могли рухнуть и развеяться в прах, вызвав злорадное торжество врагов. И сейчас в голове герцога бился один вопрос — кто же этот окаянный незнакомец, взявший на себя исполнение предсмертной клятвы проклятого грека?

Черная маска между тем продолжал:

— Но ты виновен не только в смерти Абу Короноса и его дочери. И не только в страданиях несчастной Серафи. Если бы я вздумал перечислять весь ряд твоих бесчисленных злодейств, то я не закончил бы до утра! Но станешь ли ты отрицать, что неотступно преследовал сына несчастной Серафи Марселя Сорбона, обрушив на него все мыслимые и немыслимые несчастья, угрожая смертью, бросив в каземат Бастилии, а потом на каторгу? Будешь ли ты отпираться, что направил в Марселя Сорбона пулю из пистолета твоего подлого сообщника Марильяка?

— Остановись, маска! — воскликнул король. — На земле есть только один человек, который может смело бросить Бофору подобные обвинения. Это тот, кого ты сам только что назвал: только Марсель Сорбон может подтвердить и доказать правоту твоих слов!.. Сними маску!

— Я повинуюсь, ваше величество!

Маска упала на землю.

Король и герцог одновременно издали восклицание. Первый — радостное, второй — похожее на проклятье.

— Да, ваше величество. Это я — сам Марсель Сорбон, маркиз Спартиненто.

Бофор почувствовал, что земля уходит из‑под ног. Черная маска оказался прав, грозно объявив, что герцог уже дошел до конца своего пути, и дальше — только гибель.

Король застыл, охваченный самыми противоречивыми чувствами. Внутренняя борьба явно отражалась на его лице. Королю очень хотелось, если и не оправдать герцога, брата своей возлюбленной Серафи, считая его если и не совсем безвинным, то, по крайней мере, не так уж и виновным. Но обвинения были тяжкие, преступления — несомненные, а обвинителем выступил его собственный сын, перенесший и выстрадавший так много, что король не мог усомниться в правоте его слов. То немногое, что рассказала Серафи, тоже служило подтверждением. Да и маркиза Помпадур не раз прозрачно намекала, что герцог способен на любую подлость.

— Да, ваше величество! Я, Марсель Сорбон, утверждаю, что при особе вашего величества находится недостойный негодяй, который злоупотребляет вашим доверием и благосклонностью. Осудите меня, ваше величество, на любое наказание, если в моем обвинении найдется хоть одно слово неправды!

— Что вы можете возразить против этого, герцог? — с мрачной холодностью обратился король к Бофору. — Оправдайтесь, если можете. И я даю вам слово короля, что не откажу в справедливости. Но я боюсь, что вы не сумеете оправдаться, — вы явно чувствуете свою вину. Это видно по всему. Говорите же!

— Это просто коварная месть, ваше величество, не более, — решительно ответил герцог, ища лазейку. — Господин маркиз перешел на сторону моих врагов и в союзе с маркизой Помпадур нападает на меня.

— Герцог! Приказываю — ни слова больше! — резко оборвал его король. — Маркиз — мой сын и ваш племянник. Он не осмелился бы обвинять вас в столь тяжких преступлениях, не имея на то веских оснований.

Марсель кивнул и твердо проговорил:

— Клянусь богом и людьми, что Анатоль Бофор совершил многочисленные преступления, незначительную часть которых я только что перечислил. И я не заключал союза с маркизой. Я пожелал вступить в бой один и прибегнуть к справедливости короля, а не к заступничеству отца.

— Я до сих пор не переставал сомневаться в возможности подобного. И даже избегал вникать в причины страданий Серафи, доставленные ее родным братом, — с досадой на самого себя проговорил король. — Вы помните, конечно, что, когда маркиза представила мне капрала Тургонеля, я отказался выслушивать его свидетельства. Мне тягостна была сама мысль лишить вас своей милости. Но теперь, когда маркиз Спартиненто обвинил вас в столь тяжких, ужасных преступлениях, я вынужден приговорить вас… Вы изгоняетесь из придворного круга.