— Судя по тому, сколько я здесь кружил, и, если, конечно, я окончательно не выжил из ума, что вполне вероятно, транзистор должен находиться в одной из ниш.

— Занятой или пустой?

— Не знаю, начальник. В той части кладбища есть угол с новыми нишами. Большая часть из них уже заполнена, а остальные пока пустуют. Между ними очень тонкие перегородки, поэтому трудно определить, откуда именно исходит звук.

— Ты думаешь, кого-нибудь похоронили вместе с транзистором, настроенным на волну «Свободной Испании» или что-то в этом роде?

— Вот именно. Или же какой-нибудь шутник сунул приемничек в одну из пустых ниш.

Свет фонаря выхватил из темноты не более двух десятков слушателей и среди них двух женщин. В ожидании представителей власти они толпились в том самом углу, где находились ниши, о которых только что говорил Матиас, и, прищурившись, смотрели на свет фонаря.

— Ну как? Уже говорят? — спросил Матиас.

— Пока нет, — послышался чей-то бас, — но скоро должны начать.

— Мануэль, — с решительным видом обратилась к комиссару одна из женщин, — мы надеемся, что вы положите конец этому безобразию и защитите жителей Томельосо от опасности, которая им угрожает.

— А я надеюсь, что опасность не так уж велика, — насмешливо ответил Плиний.

— Раз я говорю, Мануэль, значит, знаю.

— И говорить нечего, — возразил чей-то голос.

— Скажите, кто-нибудь из вас уже приходил сюда прошлой ночью?

— Да, — ответил мужчина, который занимался ремонтом велосипедов и когда-то служил в Голубой дивизии. — Сегодня я здесь в третий раз.

— И что же ты слышал?

— Обычная пропаганда радиостанции «Свободная Испания»: нападки на Франко, на «Опус»[12] и на «Крусаду»[13].

— А конкретно о томельосцах что-нибудь говорилось? — поинтересовался дон Лотарио с плохо скрытой издевкой.

— Нет, речь шла обо всех испанцах в целом и верноподданных каудильо, которым в скором времени придется отвечать за совершенные ими злодеяния.

— Об этом все говорят, — заметил Матиас.

— Слава богу, Франко от этого не умрет, — огрызнулся усатый мужчина.

— Вот именно, — присоединились к нему голоса из толпы.

— Ну, хорошо, сейчас все выясним, — сказал Плиний, доставая пачку сигарет и угощая ими дона Лотарио и Матиаса. — Посмотрим, заговорят они сегодня или нет?

Едва они успели закурить, как в тишине послышались позывные, возвещающие о начале передачи.

— Начинается, начинается...

Словно откуда-то издалека донеслись неразборчивые голоса. С одинаковым успехом они могли исходить из соседней ниши, как и из десятка других, где были захоронены покойники. Одно было совершенно очевидно: говорила «Свободная Испания».

— Слышите, слышите? Теперь они ругают президента Ариаса[14]. Будь они прокляты! — возмутилась другая женщина, учительница.

Плинию тоже показалось, что он слышит имя президента Ариаса, но разобрать как следует слов диктора не мог.

— Всегда было так плохо слышно, Матиас?

— Да, и день ото дня все хуже и хуже, наверное, батарейки садятся.

— Давно стали хоронить в этом углу, Матиас? — спросил Плиний.

— Наверное, уже месяц.

— А когда захоронили последнего?

— Вчера, вот в эту нижнюю нишу.

— Послушайте, — снова перебила их учительница. — Они принялись за жену каудильо. Пора прекратить это безобразие, Мануэль!

— Успокойтесь, сеньора, для того мы и пришли сюда... хотя все это ерунда... выеденного яйца не стоит...

— Ну уж если это ерунда, тогда и говорить не о чем...

— Я имел в виду, сеньора, что это чья-то дурная шутка, только и всего...

— По-моему, Мануэль, — пресек их перепалку дон Лотарио, — голос доносится из ниш повыше.

— Вы так думаете?

— А мне кажется, нет, — возразил Матиас, освещая фонарем каменные плиты и полые кирпичики, — ночью я прикладывался ухом к каждой нише, и мне казалось, что звуки слышны гораздо лучше, когда я присаживаюсь на корточки.

— Да, пожалуй, — подтвердил длиннолицый мужчина с печальными глазами, — когда я сейчас наклонился, голос донесся вот отсюда, справа.

— Та ниша, на которую ты показываешь, — заметил Матиас, освещая ее фонарем, — замурована еще месяц назад. На каменном надгробии стоит дата... Вряд ли батарейки транзистора действуют так долго.

Теперь Плиний наклонялся то вправо, то влево, прикладывая ухо сначала к более низким плитам, потом к тем, что повыше, а дон Лотарио светил ему фонарем.

— Признаться, я почти не улавливаю разницы, — сказал Мануэль, поднимаясь, — если, конечно, не стал туг на ухо.

— Ну вот, теперь они набросились на «Опус» и на сеньора Лопеса Родо[15], такого безукоризненного, такого безупречного, — раздался голос в темноте.

— Возмутительно!

— У вас, сеньора учительница, слух как у зайца. Я лично ничего разобрать не могу, — взорвался Матиас.

— И я тоже, — поддержал его дон Лотарио. — А ты, Мануэль?

— Мне показалось «Уса», а не «Опус». Что же касается Лопеса, то я ничего похожего не слышал.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я вру?

— Мануэль не может этого сказать, — раздался чей-то незнакомый голос, — в политике каждый слышит то, что ему больше всего по душе.

— Ну вот что! Давайте расходиться, здесь нам делать больше нечего. Через несколько дней батарейки перестанут работать, и делу конец. Матиас, ты уверен, что на одном из этих кипарисов ничего не припрятано?

— Уверен, начальник.

— Но если это злая выходка одного из родственничков покойника, следовало бы вскрыть все ниши в этом углу, чтобы узнать, кто именно совершил ее, — с грозным видом сказал разгневанный усатый мужчина.

Плиний сурово посмотрел на него.

— Во-первых, нечего раздувать из мухи слона, а во-вторых, родственники захороненных здесь покойников не допустят подобного богохульства... Так что, сеньоры, делать нам тут больше нечего, и давайте расходиться, — решительно проговорил Мануэль, включая фонарь и указывая в сторону выхода с кладбища.

— И это называется расследованием, — снова послышался в темноте голос фалангиста.

— Да уж, — поддержала его учительница.

— Ничего удивительного, ведь он стал начальником муниципальной гвардии при республике.

— Вот именно. А отец дона Лотарио выступал против диктатуры Мигеля Примо де Риверы[16], мир праху его.

Плиний, дон Лотарио и Матиас шли, освещая себе путь фонарем и не обращая ни малейшего внимания на враждебные выпады. За ними по нижней галерее в сторону старого кладбища неторопливо следовали остальные. Позади кто-то сильно шаркал ногами по асфальту. Под призрачной, полной луной вырисовывались могильные кресты, купола гробниц и величественные кипарисы, раскачивающиеся на ветру... В минуты особого затишья шарканье слышалось отчетливее. Плиний хотел обернуться и посмотреть на того, кто шаркает ногами, но передумал. Тогда бы пришлось посветить в ту сторону фонарем, а это было бы слишком заметно. Когда они достигли кладбищенских ворот, Мануэль, а вслед за ним дон Лотарио и Матиас остановились, и комиссар оглядел тех, кто шел позади. Но, к великому его сожалению, шарканье внезапно прекратилось.

Когда они вновь двинулись в путь, Плиний сказал Матиасу:

— Подожди, пропустим всех вперед, а если кто-нибудь задержится, скажи, что я велел поторопиться, потому что тебе нужно запереть кладбищенские ворота.

— Хорошо, начальник, но они и так уйдут, транзистор сейчас замолчит.

— Оказывается, Мануэль, вы — республиканец и стали начальником муниципальной гвардии при республике, — заметил комиссару дон Лотарио, когда они садились в машину.

— А вы — сын врага диктатора, мир праху его.

— Да, безмозглых на свете больше, чем лысых, доложу я тебе.