— Подлый убийца! Где ты спрятал золото, которое награбил у своих несчастных жертв? Пусть все отдаст назад.
— У меня ничего нет! Пощадите! — отвечал рыбник.
И женщины бросали в него камнями и песком.
— Вот расплата, вот расплата! — кричала Тория.
— Помилуйте! — взывал он. — Я истекаю кровью! Пощадите!
— Твоя кровь! — кричала Тория. — Еще хватит довольно, чтобы ты мог расплатиться ею. Смажьте бальзамом его раны. На медленном огне — вот твоя расплата; а руки ему оторвут раскаленными клещами. Он заплатит.
И она бросилась бить его, но упала на землю без сознания, как мертвая; и так оставили ее, пока она не пришла в себя.
А Уленшпигель, высвободив между тем руки рыбника из капкана, увидел, что на правой руке у него нехватает трех пальцев.
Он приказал потуже связать его и положить в корзину для рыбы. И мужчины, женщины и дети двинулись в Дамме, чтобы искать там суда и расправы, и поочередно несли корзину. И они несли также фонари и факелы.
И рыбник, не умолкая, повторял:
— Разбейте колокола! Убейте кричащих детей!
И Тория говорила:
— Пусть заплатит! Медленный огонь, раскаленные клещи — вот плата!
Затем все умолкли. И Уленшпигель слышал только порывистое дыхание Тории, тяжелые шаги мужчин по песку и громовой шум бушующего моря.
С тоской в душе смотрел он на яростно несущиеся по небу тучи, на море, где сталкивались огненные барашки, и на озаренное светом фонарей и факелов бледное лицо рыбника, который не отрывал от него своего злобного взгляда.
И пепел стучал в его сердце.
Четыре часа шли они таким образом, пока не пришли в Дамме, где встретила их толпа народа, уже знавшего о том, что произошло. Все хотели видеть рыбника, и толпы шли за рыбаками с пением, пляской и криками: «Поймали оборотня! Поймали убийцу! Слава Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Lange leven onsen broeder Ulenspiegel!»
Это было точно народное восстание.
![Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика) i_033.jpg](https://litlife.club/books/255825/read/images/i_033.jpg)
Когда они проходили мимо дома коменданта, тот вышел на шум и сказал:
— Ты победитель! Слава Уленшпигелю!
— Пепел Клааса стучал в мое сердце, — ответил Уленшпигель.
— Ты получишь половину достояния убийцы, — сказал комендант.
— Раздайте пострадавшим, — ответил Уленшпигель.
Явились Неле и Ламме. Неле смеялась и плакала от радости и целовала своего милого Уленшпигеля, а Ламме грузно плясал вокруг него, шлепая его по животу, и говорил:
— Вот кто смел, и тверд, и верен: это мой разлюбезный товарищ! У вас нет таких, вы, люди с равнины.
Но рыбаки смеялись и зубоскалили над ним.
Колокол, именуемый borgstorm, зазвучал на другой день, созывая судей, старшин и судебных писарей к Фирсхаре, на заседание суда, под «липу правосудия». Кругом стоял народ. На допросе рыбник не хотел сознаться ни в чем даже тогда, когда ему показали три пальца, недостающие у него на правой руке и отрубленные солдатом. Он твердил только:
— Я беден и стар… сжальтесь!
Но народ ревел и кричал:
— Ты старый волк, детоубийца! Не щадите его, господа судьи!
Женщины кричали:
— Что уставился на нас своими ледяными глазами? Ты человек, а не дьявол: мы тебя не боимся. Жестокая ты тварь, трусливее кошки, которая грызет птенцов в гнезде; ты убивал бедных девочек, которые хотели только честно прожить свою жизнь!
— На медленном огне, раскаленными клещами — вот его расплата! — кричала Тория.
И, невзирая на стражу, матери подбивали своих малышей бросать камнями в рыбника. И те охотно делали это, свистели, когда он смотрел на них, и непрестанно кричали:
— Bloed-zuyger, кровопийца! Sla dood, убей его!
И Тория неустанно повторяла:
— На медленный огонь! Раскаленными клещами — вот его расплата.
И народ роптал.
— Посмотрите, — говорили женщины, — как под ясными лучами солнца его знобит, как он старается подставить теплу свои седые волосы и лицо, исцарапанное Торией.
— Он дрожит от боли.
— Это суд божий!
— Какой у него жалкий вид!
— Посмотрите на руки злодея. Они связаны впереди, и из ран от капкана течет кровь.
— Пусть расплатится, пусть расплатится! — кричала Тория.
А он хныкал:
— Я беден, отпустите меня.
Но все, даже судьи, смеялись над ним, слыша это. Он проливал лицемерные слезы, чтобы растрогать их. И женщины смеялись.
Так как основания для пытки были очевидны, то было постановлено предать его пытке и пытать до тех пор, пока он не сознается, как он совершал убийства, откуда явился, где добыча, награбленная им, и где спрятано золото.
В застенке на него надели тесные наножники из сырой кожи и судья спросил, как дьявол внушил ему эти злодейские замыслы и чудовищные преступления. Он ответил:
— Я сам дьявол: таково мое естество. Ребенком я был уродлив и неспособен к телесным упражнениям. Я считался дурачком, и всякий бил меня. Ни мальчики, ни девочки не имели ко мне сострадания. Когда я подрос, ни одна женщина знать меня не хотела, даже за деньги. И холодная ненависть ко всему, что рождено женщиной, обуяла меня. Оттого и на Клааса я донес, что его все любили. Я же любил только деньги; это была моя светлая, золотистая подруга. Смерть Клааса принесла мне радость и барыш. Потом чем дальше, тем больше я чувствовал желание жить волком, моей мечтой было кусаться. Будучи в Брабанте, я увидел тамошние щипцы для вафель и подумал, что из них вышла бы хорошая железная пасть. О, почему я не могу схватить вас за горло, жестокие тигры, злорадствующие, когда пытают старика! С большей радостью кусал бы я вас, чем девочку или солдата. Ибо, когда я увидел, как лежит и спит она, маленькая, под солнышком на песочке, и в руках свой кошелечек держит, такая жалость и любовь к ней во мне разгорелись. Но так как я чувствовал себя немощным и не мог уже обладать ею, то укусил ее…
На вопрос судьи, где он живет, рыбник ответил:
— В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, в Гейст и даже Кнокке. По воскресеньям и праздникам я в этой самой вафельнице пеку вафли по-брабантски. Чистенько и жирно. И спрос на эту иноземную новинку был хороший. Если вам еще угодно спросить, почему никто меня не мог узнать, то знайте, что днем я чернил лицо и окрашивал волосы в рыжий цвет. Волчья шкура, в которую вы тычете вашим свирепым перстом, чтобы дознаться, откуда она, — скажу, потому что презираю вас, — она от двух волков, которых я убил в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Сшил только обе шкуры в одну, вот они меня всего и закрыли. Я прятал их в ящике в гейстских дюнах. Там и одежда, которую я награбил. Я рассчитывал как-нибудь продать ее по хорошей цене.
— Пододвиньте его к огню, — сказал судья.
Палач исполнил приказание.
— А где твои деньги? — спросил судья.
— Этого король не узнает, — ответил рыбник.
— Жгите его свечами, — сказал судья, — еще ближе к огню, вот так.
Палач исполнил приказание, и рыбник закричал:
— Я ничего не скажу! Я и так уже сказал слишком много: вы сожжете меня. Я не колдун, зачем вы пододвигаете меня к огню? Мои ноги истекают кровью от ожогов. Я ничего не скажу. Зачем еще ближе? Кровь течет, говорю вам, сапоги из раскаленного железа. Мое золото! Ну да, это мой единственный друг на этом свете… отодвиньте от огня… оно лежит в моем погребе в Рамскапеле в ящике… оставьте его мне. Смилуйтесь и пощадите, господа судьи; проклятый палач, убери свечи… Он жжет еще сильнее! Оно в ящике, в двойном дне, завернуто в войлок, чтобы не слышно было звяканья, если двинуть сундук. Ну, вот теперь я все сказал. Отодвиньте меня!
Когда его отодвинули от огня, он злобно засмеялся.
Судья спросил его, чему он смеется.
— Стало легче, когда отодвинули, — сказал он.
Судья спросил:
— А не просил тебя никто показать твою вафельницу с зубьями?
— У других такие же, — ответил рыбник, — только в моей дырочки, в которые я ввинчивал железные зубья. Мужики предпочитают мои вафли прочим. Они называют их waefels met brabandsche knoopen — вафли с брабантскими пуговичками. Потому что, когда зубьев нет, от их дырочек выдавливаются в вафлях пупышки вроде пуговичек.