Помахав Ламме, чтобы тот остановился, Уленшпигель весело засвистал жаворонком.

На палубе показался человек и крикнул петухом. Тогда Уленшпигель сделал ему какой-то знак и заревел по-ослиному, указывая при этом на толпу народа, кишевшую на берегу. Тот ответил тоже могучим ослиным ревом: и-a! И ослы Уленшпигеля и Ламме, насторожив уши, присоединились изо всех сил к этому родному звуку.

Проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тащивших суда, и Уленшпигель обратился к Ламме:

— Этот судовщик насмехается над нами и нашими ослами. Не отлупить ли нам его на его барке?

— Пусть лучше он сюда придет, — ответил Ламме.

— Если вы, — посоветовала им проходящая женщина, — не хотите вернуться с переломанными ногами и руками и изувеченным лицом, то оставьте этого Стерке Пира[49] реветь столько, сколько его душе угодно.

— И-a, и-a, и-а! — ревел судовщик.

— Пусть ревет, — говорила женщина, — на-днях он на наших глазах приподнял повозку, нагруженную тяжелыми пивными бочками, и остановил на ходу другую, запряженную здоровенной лошадью. Вон там, — она указала на корчму «Синяя башня», — он, бросив свой нож на расстоянии двадцати шагов, пробил им дубовую доску в двенадцать дюймов толщиной.

— И-a, и-a, и-а! — орал судовщик, и ему вторил мальчишка лет двенадцати, тоже вылезший на палубу.

— Не боимся мы твоего Петра Сильного. Пусть он так зовется, этот Стерке Пир! Мы посильнее его, и вот перед тобой мой друг Ламме, который может пару таких слопать без отрыжки.

— Что ты несешь, сын мой? — спросил Ламме.

— То, что есть, — ответил Уленшпигель. — Не противоречь мне из скромности. Да, добрые люди, скоро вы увидите, как разойдется его рука и как он обработает вашего знаменитого Стерке Пира.

— Да помолчи, — сказал Ламме.

— Твоя сила известна, не к чему ее скрывать, — говорил Уленшпигель.

— И-а! — завывал судовщик.

— И-а! — вторил мальчик.

Вдруг Уленшпигель снова засвистал жаворонком. И мужчины, и женщины, и работники спрашивали в восхищении, где он научился этому небесному пению.

— В раю, — ответил он, — я ведь прямо оттуда.

И, обратившись к судовщику, который, не переставая, ревел и насмешливо указывал на него пальцем, он закричал:

— Что же ты сидишь там на своей барке, бездельник? Видно, на земле не смеешь насмехаться над нами и нашими ослами!

— Ага, не смеешь, — повторил Ламме.

— И-а, и-а! — ревел тот. — Пожалуйте-ка сюда, на барку, господа ослы с ослами.

— Делай, как я, — шепнул Уленшпигель Ламме. И он закричал судовщику: — Если ты Стерке Пир, то я Тиль Уленшпигель. А это вот наши ослы Иеф и Ян, которые ревут по-ослиному лучше тебя, ибо это их природный язык. А на твою расхлябанную посудину мы не пойдем. Это старое корыто переворачивается от первой волны и плавает-то бочком, по-крабьи.

— Ну да, по-крабьи, ну да! — кричал Ламме.

— Ты что там ворчишь сквозь зубы, кусок сала? — крикнул судовщик Ламме.

Тут Ламме пришел в ярость.

— Ты плохой христианин, коришь меня моей немощью, — кричал он, — но знай, что это сало — мое сало, от моего доброго питания. А ты, старый ржавый гвоздь, жил всю жизнь прокисшими селедками, свечными фитилями и тресковой кожей, сколько можно судить по твоей худобе, которая видна сквозь дырки в твоих штанах.

— Ну и потасовка будет, — говорили прохожие, полные радостного любопытства.

— И-а, и-а! — кричали с барки.

Ламме хотел сойти с осла, набрать камней и швырять в судовщика.

— Камнями не бросай, — сказал Уленшпигель.

Судовщик что-то прошептал на ухо мальчику, который вместе с ним ревел по-ослиному. Тот отвязал от барки шлюпку и, умело орудуя багром, направился к берегу. Подъехав совсем близко, он гордо выпрямился и сказал:

— Мой хозяин спрашивает вас, решаетесь ли вы переехать на его судно и там померяться с ним силою в бою кулаками и ногами. А эти мужчины и женщины будут свидетелями.

— Мы готовы, — ответил Уленшпигель с достоинством.

— Мы принимаем бой, — гордо повторил Ламме.

Было время обеда. Рабочие с плотин и с верфей, мостовщики, женщины, принесшие горшки с едой для мужей, дети, пришедшие смотреть, как их отцы будут обедать бобами и вареным мясом, — все смеялись и били в ладоши при мысли о предстоящем состязании, в приятной надежде, что тот или другой из борцов окажется с разбитой головой или, к общему удовольствию, свалится в реку.

— Сын мой, — сказал Ламме потихоньку, — бросит он нас в воду.

— А ты не давайся, — ответил Уленшпигель.

— Толстяк струсил, — говорили в толпе рабочих.

Ламме, все еще сидевший на своем осле, обернулся и бросил на них сердитый взгляд, но они смеялись над ним.

— Едем на барку, — сказал Ламме, — там видно будет, струсил ли я.

Ответом на эти слова был новый взрыв насмешек, и Уленшпигель сказал:

— Едем.

Они сошли со своих ослов и бросили поводья мальчику, который ласково потрепал серяков и повел их туда, где виднелись колючки.

Уленшпигель взял багор, подождал, когда Ламме войдет в шлюпку, направил ее к барке и, вслед за пыхтящим, потным Ламме, влез по веревке на палубу.

Ступив на палубу, Уленшпигель наклонился, как бы для того, чтобы завязать башмак, и прошептал при этом несколько слов судовщику, который весело посмотрел на Ламме. Но затем он осыпал его тысячами оскорблений, называя его бездельником, распухшим от позорного ожирения, тюремным завсегдатаем, pap-eter — объедалой — и так далее.

— Сколько бочек ворвани выйдет из тебя, рыба-кит, если тебе открыть жилу?

Вдруг Ламме, не говоря в ответ ни слова, бросился на него, как бешеный бык, и стал неистово колотить его, нанося удары со всех сторон и изо всех сил; очень больно он не мог сделать ему, так как из-за полноты был довольно слаб. Судовщик, делая вид, что сопротивляется, спокойно давал ему колотить, сколько угодно.

Уленшпигель же приговаривал при этом:

— Этот бродяга поставит нам выпивки.

И женщины, дети и рабочие, смотревшие с берега, говорили:

— Кто мог думать, что толстяк такой неистовый!

И они хлопали в ладоши, а Ламме наскакивал, как глухой, между тем как его противник старался только прикрыть свое лицо. Вдруг все увидели, что Ламме упирается коленом в грудь Стерке Пира, одной рукой схватил его за горло, а другую занес для удара.

— Проси пощады, — яростно кричал он, — или ты пролетишь у меня сквозь клёпки твоего корыта!

Стерке Пир крикнул, чтобы показать, что он не может говорить, и знаком руки просил о пощаде.

И Ламме великодушно поднял врага. Тот поднялся и, повернувшись к зрителям спиной, высунул Уленшпигелю язык. Уленшпигель хохотал, как безумный, смотря, как Ламме, гордо потрясая пером своего берета, победоносно ходит взад и вперед по палубе.

И женщины и мужчины, мальчики и девочки на берегу хлопали в ладоши изо всех сил и кричали:

— Слава победителю Стерке Пира! Это железный человек. Видели вы, как он лупил кулаками и как ударом головы опрокинул его на спину? Теперь они выпьют вместе, чтобы заключить мир. Стерке Пир уж полез в трюм и сейчас принесет оттуда вино и колбасу.

И в самом деле, Стерке Пир принес два стакана и большую кружку белого маасского вина, и Ламме заключил с ним мир. Ламме был в восторге от своей победы, от вина и колбасы и, указав на железную трубу на палубе, из которой валил густой черный дым, спросил Стерке Пира, какое это жаркое жарится в этом трюме.

— Боевая закуска, — ответил тот со смехом.

Толпа рабочих, женщин и детей разошлась — кто по домам, кто на работу, и вскоре из уст в уста полетела молва, что тут ездит на осле один толстяк, в сопровождении маленького богомольца, тоже на осле, и он сильнее Самсона, так что надо беречься, как бы не задеть его.

Ламме пил и победоносно смотрел на судовщика.

Вдруг тот сказал:

— Ваши ослы соскучились там на берегу.

И, подтянув барку к берегу, он вышел, взял одного осла за передние и за задние ноги и понес его, — как спаситель нес ягненка, — на палубу. То же сделал он, совершенно не запыхавшись, с другим ослом и тогда сказал: