.

Капитан молча положил перед Кленкиным радиограмму. Рубка была тускло освещена. Зеленоватым светом мерцали приборы. Кленкин почесал кончик облупленного носа и стал читать, шевеля губами. Зверски хотелось спать. Строчки расплывались перед глазами. Смысл путаной радиограммы дошел не сразу. Он споткнулся о фразу: «Часть экипажа пытается покинуть судно» и с изумлением спросил капитана:

— Как покинуть?

— За борт сигануть, как. Ты просыпайся поскорей.

— Можно с ними поговорить по радио?

— Связь прекратилась, на запросы не отвечают. Выходить на УКВ бессмысленно, не достанем — свыше сорока миль…

В штурманской рубке пряно пахло табаком «Клан». Несмотря на туман в голове, Кленкин уяснил главное: в сорока милях от них дрейфует рыболовный траулер «Орфей». Не то грек, не то либериец. Несколько часов назад на судне заболел экипаж. Связь прервана, на запросы «Орфей» не отвечает…

Капитан выколотил трубку о край пепельницы и нетерпеливо сказал:

— Послушай, док, кроме нас, оказывать помощь этому «Летучему голландцу» некому. Подумай, кого возьмешь с собой. Старпома — ясно, он командир аварийной партии. Кого еще?

— Трыков?

— Это еще почему?

— Он на подводной лодке служил санинструктором.

— Верно. Может, хватит… для первой группы?

— Хватит, думаю… Если там эпидемическая вспышка, нужно предельно ограничить круг…

— М-да, скверная история, — протянул капитан.

Он взял телефонную трубку, набрал номер каюты старпома.

— Виктор Павлович, не спишь? Ну, на тебя это не похоже. Поднимись на мостик, коли так.

Кленкин спустился в каюту.

За стеклом иллюминатора переливался, струился океан. Изредка в темноте вспыхивали и гасли зеленые огоньки, оставляя после себя размытые, фосфоресцирующие пятна. Что же все-таки произошло на этом «Орфее»?

Веллингтон Павлович Кленкин все свои двадцать семь лет прожил в огромном доме на углу Клинского проспекта и Рузовской. Ни скучные коричневые коробки бывших семеновских казарм, ни ощутимая близость Обводного канала не мешали ему считать эту часть города одной из лучших в Ленинграде.

Кленкин с матерью жил на седьмом этаже в двухкомнатной квартире. Одна из комнат принадлежала им, другая старухе Анне Карловне Отс.

Бывшая баронесса фон Отс до самой смерти проработала гардеробщицей в оперном театре, и благодаря ей Кленкин с дошкольного возраста познакомился с замечательными произведениями русской и зарубежной классики. Мать Кленкина, костюмерша Театра юного зрителя, мечтала об артистической карьере сына. Что же касается имени — Веллингтон, то оно было просто предназначено для афиш. Имя придумал отец, художник-декоратор. Его Кленкин не помнил: отец попал под трамвай на площади Труда, когда Кленкину было полтора года.

С театром, однако, не получилось. Окна их квартиры выходили на улицу Рузовскую, как раз на общежитие слушателей Военно-медицинской академии, и это решило дело. После окончания школы Кленкин подал документы в академию с полной уверенностью, что его примут: школу закончил с золотой медалью, но его срезали на медицинской комиссии. Выяснилось, что на военную службу принимают при росте не менее один метр пятьдесят сантиметров. Кленкин был один метр сорок семь при далеко не атлетическом телосложении.

Но он не сдался. Устроился на работу санитаром в клинику хирургии, мыл полы, выносил подкладные судна, а вечерами в библиотеке читал книги по атлетической гимнастике и о том, как увеличить рост. Литературы, особенно дореволюционной, оказалось довольно много.

На кухне Кленкин устроил что-то вроде перекладины, висел по полчаса, поражая старуху Карловну своим упорством. Но упражнения не помогли. За год Кленкин вырос на полтора сантиметра.

От Военно-медицинской академии пришлось отказаться. Кленкин подал документы в медицинский институт, на экзаменах набрал полный бал и был принят.

Низкорослые люди нередко честолюбивы, задиристы, высокомерны. А Кленкин был парнем спокойным, покладистым и серьезным. Курс в основном был девчачий, и его избрали секретарем комсомольской организации, а потом и старостой курса.

С первого курса он решил стать хирургом, и все было подчинено этой идее. Вечерами допоздна сидел в анатомичке, и его одежда настолько пропиталась запахом формалина, что от него в транспорте шарахались люди.

Дело ясное — хирург должен знать анатомию. На третьем курсе переместился в клинику хирургии. Хирурги любят энтузиастов, а студент-коротышка к тому же не чурался грязной работы. Санитарок в клинике, как обычно, не хватало, он помогал перестилать койки, перекладывать больных и настолько освоил сестринскую работу, что больные именно его просили сделать «укольчик» или какую-нибудь иную деликатную процедуру.

Случалось, Кленкин и ночевал в ординаторской на жестком топчане, на котором врачи осматривали больных. В его группе был еще один «чокнутый» на почве хирургии — Роберт Круминьш, сын известного профессора-травматолога. Профессорский сынок также дневал и ночевал в клинике. В беспокойные ночи, когда бригада хирургов задерживалась до утра, они спали на топчане вдвоем, устроившись «валетом». Росточка оба были небольшого, вполне помещались, а так как их постоянно видели вместе, однокурсницы дали им прозвище — «мини-мальчики».

После окончания института Кленкин намеревался поехать года на три-четыре в глубинку, куда-нибудь на Север. Где же еще получишь настоящую практику? Но перед государственными экзаменами тяжело заболела мать, предполагали самое страшное. Кленкину пришлось остаться в Ленинграде, а на Север покатил Роберт, изъявив желание подменить товарища.

Кленкин полгода мотался на «скорой помощи», а потом устроился ординатором-хирургом в больницу водников.

Чтобы было удобно оперировать, ему пришлось сделать специальную скамеечку, которую ставили всякий раз у операционного стола.

Через год Кленкин уже уверенно удалял желчные пузыри, ушивал грыжи и ассистировал при резекции желудка. Но там, на «Орфее», его опыт хирурга вряд ли пригодится. Нужен эпидемиолог или инфекционист. Но где их взять посреди океана? Придется самому выходить из положения.

Когда зазвонил телефон, старший помощник капитана Виктор Павлович Каменецкий действительно не спал. Он лежал, влажный от испарины, припоминая отдельные детали сна, морщась от отвращения и страха, только что пережитого им.

Каменецкий сны видел редко и никогда их не запоминал. А это был не просто сон, а кошмар, сон во сне, с четкими деталями обстановки, придающими видению жуткую достоверность.

И то, что это произошло именно с ним, Каменецким, который гордился способностью засыпать по внутреннему приказу и просыпаться ровно за двадцать минут до заступления на вахту, было странно и унизительно.

А снилось вот что.

Будто бы он проснулся у себя в каюте, с удивлением прислушался. Судно было на ходу, его равномерно покачивало, но машины не работали. Вообще не было слышно ни звука. И тут послышались шаги, мягкие и тяжелые — так ходила, встав на задние лапы, медведица Машка, что жила на судне несколько месяцев. Но Машку Каменецкий сам ездил сдавать в Ленинградский зоопарк. Откуда ей взяться?