Итак, собственная хворь, операция сына, весенняя распутица. Словом, никак нельзя раньше. Но зачем вообще торопиться? 11 февраля в Первопрестольную привезли гроб с телом Михаила Ивановича Дашкова. Родные похоронили его в семейной усыпальнице под собором Новоспасского монастыря. Вдова на погребении не присутствовала{483}. Эта информация опушена в «Записках», и читатель, как уже не раз случалось, остается с выводом без посылки.
Известие о смерти князя было привезено в столицу в сентябре, скорее всего, в начале месяца. Михаил Иванович скончался 17 августа, а курьер из Варшавы в Петербург скакал меньше недели. Наша героиня провела две недели в беспамятстве. Едва стала вставать, простудился двухлетний сын — пришлось делать операцию. В те времена люди болели долго. Но с сентября по февраль — пять месяцев.
Дальнейшее поведение московской родни (никто из них не приютил вдову с детьми; свекровь передала дом внучке в обход прямого наследника — маленького Павла Дашкова) показывает, что Екатерину Романовну не воспринимали как члена семьи. Возможно, старая княгиня знала о желании сына разъехаться, прошлогодние московские страсти разворачивались на ее глазах. Со своей стороны Дашкова не могла не досадовать на покойного супруга из-за лишения прав опеки. Однако и помещать в мемуары такой вопиющий случай, как неприезд на похороны, ей было неприятно.
Как сочетать подобный шаг с описаниями искреннего горя? А как сочетать гордый тон «Записок» с униженной челобитной императрице? «Я отдала трем главным кредиторам моего мужа все его серебро и свои немногие драгоценности, оставив себе только вилки и ложки на четыре куверта, и уехала в Москву, твердо решив уплатить все долги мужа… не прибегая к помощи казны», — сказано в мемуарах.
А вот прошение: «Всемилостивейшая Государыня! В горьком и злоключительном состоянии несчастной моей жизни с двумя сиротами младенцами ничто уже другое подкрепить меня не может, кроме… милосердной матери и щедрой монархини к своим верноподданным, и сие одно дает мне дерзновение прибегнуть к великодушному Вашего императорского величества воззрению на сирот беспомощных… За сиротами моими отцовского имения… осталось три тысячи душ, а долгу, который я с того же выплачиваю, слишком шестнадцать тысяч. При таком состоянии от недорода во всех деревнях хлеба, я два года лишаюсь с них дохода по половине… Я себя и с моими младенцами повергаю к монаршим Вашим стопам. Воззрите, всемилостивейшая государыня, милосердным оком на плачущую вдову с двумя сиротами, прострите щедрую свою руку и спасите нас несчастных от падения в бедность»{484}.
Не стоит сразу приходить в негодование от оборотов речи. Перед нами обычный делопроизводственный язык того времени. Именно так проситель должен был обращаться к монарху. Это не личное письмо, а челобитная, из которой, наконец, становится известен размер долга — 16 тысяч. И размер наследства — три тысячи душ. Такое владение нельзя назвать «малым». При нем трудно «пасть в бедность».
Средний годовой оброк помещичьего крестьянина в то время составлял от четырех до шести рублей{485}. Сама Екатерина Романовна называла трехрублевый оброк достаточным{486}. Бывали случаи, когда в трудных для крестьян обстоятельствах она снижала выплаты до двух рублей, но за долги могла поднять оброк и до семи рублей{487}.
Если считать по минимуму, то получится шесть тысяч рублей. На эту сумму предстояло жить, кормить дворовых, совершать поездки. «Я ассигновала на себя и детей всего пятьсот рублей в год, и… к моему крайнему удовольствию, все долги были уплачены в течение пяти лет». Не нужно быть математиком, чтобы понять: оставляя неприкосновенными хотя бы пять с половиной тысяч, с долгами можно рассчитаться за три года. При другой сумме оброка — за год-два. Следовательно, траты «на себя и детей» были больше.
В середине 1765 года в Троицком княгиня заложила храм в память о муже. Через два года уже произошло его освящение{488}, что не говорит о бедности: у нуждающихся людей нет средств для строительства церкви. Можно предположить, что Екатерина Романовна с детьми отдавала последнюю копейку на храм — грустный монумент любви. Но осенью 1766 года она приобрела в Москве на Большой Никитской улице напротив церкви Малое Вознесение бросовый участок земли с полуразвалившейся усадьбой и приказала выстроить для себя деревянный дом{489}. Позднее, уже в 1770-х годах, архитектор В.И. Баженов начал возводить там дворец для княгини (ныне здание консерватории).
Чтобы покончить с долгами мужа, было достаточно продать дом в Петербурге и добавить две тысячи за счет драгоценностей. Но особняк принадлежал лично княгине, и она предпочла его сдавать. В те времена на долги смотрели как на нечто неизбежное — досадную помеху, которая сопровождала жизнь знатного человека. «Как у двора, так и в столице никто без долгу не живет, — писал Д.И. Фонвизин во «Всеобщей придворной грамматике». — …Я должен, ты должен, он должен… Никто долгов своих не платит… Само собой разумеется, что всякий непременно в долгу будет, коли еще не есть»{490}.
Именно такое отношение к долгам демонстрировала уже пожилая Дашкова. В 1804 году Александр I освободил ее от долга казне в размере 44 тысяч рублей. Марта Уилмот писала по этому поводу: «Утром княгиня получила известие из С.-Петербурга, что император решил заплатить некоторые из ее долгов. Посему она в виде первоапрельской шутки положила нам с Анной Петровной (Исленевой, воспитанницей Дашковой. — О. Е.) под кофейные чашки по сто рублей»{491}. Среди подарков мисс Уилмот были не только ассигнации, но и жемчужные нитки, «вмятые» в кожуру апельсина, черепаховые гребни, шали, камеи… что контрастировало с положением человека, опутанного долгами.
Также было и в 1765 году. Уезжая из Петербурга, Дашкова продала столовое серебро. Через несколько месяцев, к трехлетней годовщине переворота, она будет пожалована новым серебряным сервизом. Императрица составила список из тридцати трех награжденных персон, упомянув княгиню пятой{492}.
В апреле 1766 года наша героиня опять обратилась к императрице, прося подарить ей село Владыкино и деревню Лихоборы, где числилось 114 мужиков{493}. Екатерина II не ответила подруге лично и деревень из Коллегии экономии не отдала. Это был принципиальный момент: еще недавно крестьяне числились монастырскими (категория крепостных), а теперь — экономическими (категория государственных). Императрица старалась расширить число последних, так как они считались по тем временам вольными. Однако это не значит, будто Дашковой не оказали помощи. К новой годовщине переворота, в июне 1767 года, княгиня получила из кабинета императрицы (то есть из собственных денег государыни) 20 тысяч рублей на уплату долгов{494}.
Ни об этих деньгах, ни о сервизе в «Записках» не упомянуто, и потому создается впечатление, будто из долгов княгиня выпуталась сама. Однако это уверение, весьма лестное для самолюбия Екатерины Романовны, не соответствовало действительности. Долги уплатили из кабинета, правда, не так быстро, как рассчитывала наша героиня. Ее огромное состояние возникло за счет многочисленных пожалований Екатерины II, однако было сбережено и приумножено благодаря расчетливому ведению хозяйства.