Поздно было повторять: «Орлов всегда искал случая мне повредить». К Дашковой больше не обращались. Она и так слыла взбалмошной. А добродушные братья быстро приобретали репутацию щедрых, готовых помочь всем, вплоть до неприятелей. Бекингемшир отмечал: «Они ничуть не мстительны и не стремятся вредить даже тем, кого не без причины считают своими врагами»{278}.
Было и другое происшествие, не нашедшее места на страницах «Записок», так как воспоминание о нем ранило Дашкову. Через несколько дней после переворота бывший фаворит Елизаветы Петровны — Иван Шувалов — написал Вольтеру, будто «женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть». Такое высказывание оскорбило императрицу, и она просила Станислава Понятовского: «Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя»{279}.
Зачем Шувалову понадобилось подставлять себя под удар? Ведь Екатерина и так относилась к нему с неприязнью. После переворота положение Ивана Ивановича стало еще более шатким. Он состоял с Дашковой в отдаленном родстве и искал покровительства той, кого называли восходящей звездой. Однако похвалы Дашковой еще больше восстановили императрицу против Шувалова. Вскоре он засобирался за границу на «лечение», но Академия художеств предъявила ему денежные претензии. Только обратившись к Орлову за помощью, Иван Иванович смог прекратить тяжбу и, наконец, ехать.
Случай весьма похожий на историю Пушкина. Из обоих происшествий следовал один вывод: не ищи покровительства Дашковой — этим можно только прогневать государыню.
«О сестре Вашей уведомить имею…»
Второй ложный шаг, который княгиня совершила на придворном паркете, был фактический отказ поддерживать семью. В те времена человек ценился во многом благодаря влиятельной родне, весу фамилии. Крупные вельможи, вроде дяди-канцлера, возглавляли «великие роды» — целые кланы, — которые сообща боролись за власть и богатство, за влияние на государя. После переворота Дашкова воспринималась как виновница краха семейных надежд.
Считается, что Воронцовы по-прежнему жаждали получать богатые пожалования и награды, а Екатерина Романовна не предоставляла им такой возможности{280}. В подтверждение подобного взгляда приводится письмо Михаила Илларионовича племяннику Александру от 21 августа в Лондон: «О сестре Вашей княгине Дашковой уведомить имею, что мы от нее столько же ласковости и пользы имеем, как и от Елизаветы Романовны, и только что под именем ближнего свойства слывем, а никакого… вспомоществования или надежды, чтоб в пользу нашу старания прилагала, отнюдь не имеем»{281}.
Современный читатель легко подменяет понятия далекой эпохи привычными, и текст кажется ясным. Однако картина, разворачивающаяся в письмах дяди-канцлера и племянника-дипломата, не просто сложнее. Она принципиально иная. За столетия существования «близ царя, близ смерти» аристократические роды создали целую стратегию выживания: не одного человека, а семейства в целом. В дни смут боярские фамилии предусмотрительно рассылали своих представителей на службу к разным претендентам, например, к Лжедмитрию, Василию Шуйскому, Романовым. Когда верх одерживала одна из сторон, сородичи-победители просили за побежденных. Пожалования земель и «рухляди» компенсировали конфискации, семья получала шанс не «захудать».
В рамках этой стратегии Воронцовы действовали безупречно: одна племянница — фаворитка Петра III, другая — его мятежной супруги. Но произошел сбой. Княгиня отвернулась от близких.
Случившееся было симптоматично. Однако пока никто не знал, что стряслось. Даже просвещенный Александр видел в поведении сестры просто неблагодарность. Уже 30 августа он взялся наставлять ее: «Не заглушая в себе родственных чувств, вы докажите всем свою правоту, а у завистников отнимите возможность чернить вас»{282}.
Заметим, княгине пеняли не за переворот. «Правда, она имела многое участие в благополучном восшествии на престол всемилостивейшей нашей государыни, — писал дядя, — и в том мы ее должны весьма прославлять… да когда поведение не соответствует заслугам, то не иное что последовать имеет, как презрение».
Трудно поверить, что искушенный политик Михаил Илларионович наивно ожидал, будто воспитанница начнет немедленно добывать для родни высокие чины и должности. Этот человек 20 лет подсиживал канцлера Бестужева, прежде чем занял ключевое место, и знал, что большие дела быстро не делаются. Но они должны как-то делаться!
Хуже того, воспитанница могла вот-вот лишиться милости: «Я опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением… не прогневала государыню… а через то наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела».
В письмах брату Екатерина Романовна здраво объясняла свои поступки: «Мои родные отнюдь не имели оснований меня упрекать (они ясно понимали свое прошлое положение и нынешние обстоятельства), им бы следовало принять в расчет, что я не могла давать никаких обещаний улучшить их благополучие»{283}. Молодой дипломат спорил: «За Ваши заслуги Вы должны были бы просить одной награды — помилования сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте»{284}.
Каждый остался при своем. Дрязги в семье не утихали много лет. Семен даже заявил, что у него «нет сестры»{285}.
Часто исследователи видят в отказе княгини «порадеть родному человечку» яркий признак нового, просвещенческого мировоззрения. Порывая с родом, отстаивая права своей личности, княгиня опережала время на целое столетие{286}. К этой картине требуются уточнения.
Как философ и публицист Дашкова всегда защищала прерогативы рода. «Связь родственная была тверда и любезна нашим предкам, — писала она о допетровской старине, — старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись… за родню, за друга вступались и противу сильного»{287}. Именно такая картина была любезна ей самой. Но в клане Воронцовых нашу героиню отвергали. Как младшую, как «незаконнорожденную», как девочку, наконец. Первые места занимали братья.
Выйдя замуж, Екатерина Романовна перешла в другую семью и действовала со своей новой родней — дядей мужа Никитой Паниным, кузеном Репниным. Она вовсе не противостояла судьбе, открытая всем ветрам. А в полном соответствии с традицией укрепляла собой клан, где со временем могла занять главенствующее положение. Заявляла о себе как о будущем «патриархе». Уже замужняя, отмеченная наградами, богатая княгиня претендовала на роль милостивца.
Этот план был осуществим, если бы Екатерина Романовна задержалась во власти подольше. За несколько лет она успела бы подтянуть к себе родню по мужниной линии. Но судьба не дала княгине времени. Летом 1762 года при дворе Дашковой всерьез не на кого было опереться, кроме группировки Панина. Однако в роковой момент его помощи оказалось недостаточно.
Глава пятая.
РЕВНОСТЬ
Если Екатерину Романовну украсил все-таки орден сестры (на чем настаивали в письмах родные), то это была первая попытка императрицы поставить подругу на место. Показать, что ее роль и в перевороте, и возле новой монархини скромнее, чем княгиня думает.
На беду, Дашкова либо игнорировала подобные знаки, либо не понимала их. Через несколько дней состоялась вторая демонстрация. В комнату, где беседовали государыня и княгиня, вошел Иван Иванович Бецкой, бросился перед Екатериной II на колени и потребовал ответа: «Кем, по ее мнению, она была возведена на престол?» Государыня заявила, что всем обязана «Богу и верным подданным». Тогда гость попытался снять с себя орден Святого Александра Невского. «Я самый несчастный человек, — воскликнул он, — так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги».