Отыграла вторая дорожка, началась третья, а дядюшка Тьерри продолжал есть яблоко, остальные же молча расположились вокруг него.

— Ого, — сказала Эстелла, некоторое время спустя поймав мелодию во мраке медитативных этюдов, — это твоя песня.

Но на сей раз Веронику танцевать не тянуло. Дядюшка Тьерри покончил с яблоком и поднялся. Эстелла и Клеман впервые оценили величие его роста.

— О, дядюшка, вам уже надо идти? — спросила Вероника. — Но вы ведь только что приехали.

— Спасибо, — дядюшка Тьерри опустил взгляд на Веронику. — Спасибо, Вероника, за пиво и стакан воды.

— Мы всегда вам рады, дядюшка Тьерри.

Эстелла и Клеман ожидали, что он немедленно удалится, но Вероника знала, что это займет, как минимум, пять долгих минут. Дядюшка собрал коробки, аккуратно уложил их в сумку, которую повесил через плечо, — казалось, что все это он проделывает со скоростью ледника.

Дядюшка прошел в уборную, оставив дверь открытой. Они сидели молча, а звук льющейся в воду мочи эхом отдавался в комнате, и этому, казалось, не будет конца. Удивление по поводу предполагаемых размеров мочевого пузыря заставило Клемана на время забыть о своем раздражении, однако вскоре он начал постукивать по ноге. Эстелла предложила ему сигарету, чтобы как-то унять его. Он неуклюже прикурил, затягиваясь так, словно курит впервые, — чмокал и дул, вдыхая и выдыхая дым.

Закончив облегчаться с пятой попытки, дядюшка Тьерри покинул наконец уборную.

— Вероника, — сказал он, поймав ее взгляд, — передай от меня привет Жан-Пьеру. Пожалуйста, скажи ему, что его дядюшка Тьерри передает ему привет.

— Обязательно, дядюшка Тьерри. А вам счастливо добраться домой, — она потянулась, поцеловала его, и он вышел в дверь.

— Это был дядюшка Тьерри, — сказала Вероника, но оставшиеся не обратили на нее внимания.

— Ну так что, — сказала Эстелла Клеману, — ты покупаешь или нет?

— Да, беру. Классная штука. Музыка — ни к черту, дерьмо собачье, но звук-то — все при всем. Я, может, для себя оставлю, раз уж на халяву перепало, — он хихикнул. Это была одна из трех расхожих шуток Клемана — все несмешные, — он отпускал ее по несколько раз на дню. Он достаточно хорошо знал Эстеллу, чтобы не церемониться, сбивая цену.

— Давайте сумки, — сказал он, копаясь в проводах, — нечего светиться со всем этим.

Они прибрались и прошли к двери. Вероника уже собиралась открыть ее, когда Клеман заметил миску Цезаря.

— Подождите-ка, — сказал он и дважды обошел миску, очевидно пытаясь сосредоточиться. Затем он ослабил ремень и спустил штаны вместе с пестрыми и некогда красными трусами. Он прицелился и присел так, что его задница оказалась как раз над миской. Девушкам открылся его пенис — тонкий и красный, как лицо полярника, он огрызком карандаша висел на фоне длинной серой мошонки.

— Прости, Клеман, но что ты делаешь? — спросила Вероника.

Он тужился.

— Что значит «что я делаю»? Не видишь, что ли? Гажу в собачью миску.

— Понятное дело. Но чего ради, спрашивается?

Он посмотрел на нее как на дурочку.

— Чему вас только в школе учат? — ухмыльнулся Клеман. — Такие, как я, так обычно и делают.

Поскольку это вошло в его ежедневную практику, то и на сей раз он проделывал это не задумываясь. Но процесс шел не так гладко, как Клеман предполагал, и ему представилось время для более подробных разъяснений такой неподатливой аудитории, какой оказалась Вероника.

— Кусок дерьма на видном месте придаст этому делу вид настоящего ограбления. Когда он найдет его — а воняет-то на всю квартиру, — то ни за что не подумает на своих так называемых друзей. — Клеман придал лицу странное выражение. — Ну подумай, кто из друзей мог бы сделать такое? — Он неприятно ухмыльнулся. — Считай это… а-а, — он тужился, — частью услуги.

— В жизни не видела ничего более отвратительного, — сказала Вероника.

— Незачем тебе здесь стоять и разглядывать. И знаешь, я ведь делаю тебе одолжение. Черт, как сегодня-то нелегко. Видимо, это из-за вчерашней говядины. Бьюсь об заклад — мерзавец мясник подсунул мне британскую говядину.

— Едва ли, — сказала Эстелла, которую, казалось, совсем не удивил modus operandi[4] Клемана, — если бы ты поел британской говядины, ты бы уже умер.

— Пожалуй. — Его лицо сильно покраснело. — Подождите-ка, кажется пошло… принесите бумажки… сейчас, сейчас… ну, вот…

От вина его повело, и он размахивал кулаками. Вероника невольно оценила его способность удерживать равновесие.

— Нет, Клеман, пожалуйста, — сказала Эстелла, — не то чтобы мы не ценили твою помощь, как раз наоборот… но, пожалуйста, не надо. Не сегодня.

Клеман опустил победно поднятые кулаки и кивнул головой.

— Ну что ж… Только не надо бежать ко мне, когда вас вычислят. Но я должен закончить: чувствую, что пошло.

Он быстро засеменил в уборную со спущенными до колен штанами, выставив на обозрение рябую задницу. У него не было времени закрыть дверь, и после целой серии хлюпаний, хрюканий и всплесков они услышали, как Клеман спустил воду в унитазе.

— Странный он, однако, — прошептала Вероника.

— Да, похоже на то, — сказала Эстелла, — но у него — все путем.

— А ты была права насчет его волос, — сказала Вероника.

Это воспоминание заставило обеих вздрогнуть.

Уходя, они оставили дверь в квартиру незапертой, полагая, что так ограбление будет выглядеть более правдоподобным. Добычу сбросили Клеману в машину, а когда он уехал, они пешком направились к метро. Эстелла сунула деньги в карман куртки Вероники.

— И сколько нам перепало? — спросила она.

— Четыре с половиной тысячи.

— Ой, — сказала Вероника. Это было намного меньше и половины стоимости стерео, даже подержанного. Они молча продолжили путь.

Уже стоя на платформе, Вероника снова сказала «ой». Она вспомнила, что диск альбома «Там, где рождается звук» Софийского Экспериментального Октета Хлеборезки остался в каретке стереосистемы.

Глава 8

Вероника была рада, что добралась наконец домой, что появилось немного денег. Она надеялась, что их хватит для того, чтобы отправить машину в ремонт; и она забудет про аварию и станет жить дальше, без Жан-Пьера.

Увидев ее, Цезарь обрадовался, и она обняла его.

— Ох, Цезарь, — сказала она. — Во что я вляпалась?

Она прошла на кухню, и они сгрызли на двоих пакетик кешью. Она поцеловала пса в макушку.

— Я хочу тебе кое-что сказать, Цезарь, — начала она, — я знаю, то, что я натворила за последние пару дней, — убийство принцессы и кража стерео — действительно ужасно. Но я хочу, чтобы ты знал: в этом нет твоей вины. Все — из-за меня, Цезарь; ты ведь не чувствуешь своей вины?

Он завилял хвостом.

— Как жаль, что я тебя в это втянула.

Они вышли из дома, и она смотрела, как Цезарь вынюхивает себе путь по газону. Он напомнил ей о дядюшке Тьерри. Она любила их обоих, хотя — кто знает, что у них на уме. Они оба — слишком уж велики, и оба — невероятно милые. Единственная разница между ними — и она обратила внимание, что это большая разница, — заключалась в том, что Цезарь был счастлив, а дядюшка Тьерри — нет. И тут не могло быть сомнений: дядюшка Тьерри очень несчастен.

Она впервые столкнулась с дядюшкой Тьерри вскоре после знакомства с Жан-Пьером. Как-то днем они с Жан-Пьером голые лежали на его постели, и она, закрыв глаза, целовала его, как вдруг распахнулись ставни. Она была так потрясена, что даже не закричала, а лишь в отчаянии попыталась чем-то прикрыться. Жан-Пьер повернулся к ней и прошептал: «Успокойся, это всего лишь дядюшка Тьерри». Он произнес это с такой неожиданной нежностью, что к ней тут же вернулась спокойная уверенность, словно ничего странного нет в этом мужчине размером с Монблан, который бесшумно проскользнул в комнату и распахнул ставни.