Это пишет Байрон. «С визитом» он был у нее — у Терезы. «Слушал музыку» — в ее исполнении.
20 июля 1818
…Вчера я провел три часа с женщиной, которую я люблю… Конечно, были минуты горечи при виде ее прекрасных глаз, устремленных на него, и, уходя, я испытал приступы и величайшего горя и надежды. Но сколько нового!! Сколько острых мыслей! Сколько внезапных соображений! И, несмотря на видимое счастье соперника, с какой гордостью и с каким наслаждением моя любовь чувствовала себя выше его любви! Я говорил себе: эти щеки побледнели бы от самого малодушного страха перед малейшей из жертв, которые моя любовь принесла бы шутя, — что говорю я, с восторгом! Если бы, например, мне предложили опустить руку в шляпу, чтобы вынуть одну из двух записок: быть любимым ею или сейчас же умереть. И это чувство так срослось со мной, что оно не мешало мне быть любезным и принимать участие в разговоре.
Если бы мне рассказали это два года тому назад, я рассмеялся бы.
Это писал Сальвиати.
17 января 1821
Ездил по лесу — стрелял — обедал. Получил связку книг из Англии и Ломбардии — английских, итальянских, французских и латинских. До восьми читал — пошел в гости.
Это писал Байрон; «пошел в гости» — в дом Терезы.
25 февраля 1822
Я почувствовал сегодня вечером, что музыка, когда она совершенна, приводит сердце в точно такое же состояние, какое испытываешь, наслаждаясь присутствием любимого существа, то есть что она дает, несомненно, самое яркое счастье, какое только возможно на земле.
Если бы это для всех людей было так, ничто в мире не располагало бы сильнее к любви.
Это писал Лизио Висконти.
23 января 1821
Отличный день. Читал — ездил верхом — стрелял из пистолетов — и вернулся домой. Пообедал — читал — в восемь ушел из дому сделать обычный визит.
«Обычный визит» — к ней.
4 марта 1822
…Привычка к музыке и к ее мечтаниям предрасполагает к любви. Нежный и грустный мотив, если только он не чересчур драматичен, если воображению не приходится думать о действии, мотив, располагающий исключительно к любовным мечтам, отраден для нежных и страдающих душ…
Это писал Лизио Висконти.
18 января 1821
Сегодня не ездил верхом, так как почта пришла с опозданием. Читал письма — получил всего две газеты вместо двенадцати, которые ожидал. Поручил Леге написать Галиньяни об этой небрежности и добавил постскриптум. Пообедал.
В восемь собирался выйти из дому. Явился Лега с письмом насчет одного неоплаченного счета из Венеции, который я считал давным-давно оплаченным. Я пришел в такое бешенство, что едва не потерял сознание. С тех пор чувствую себя больным. Поделом мне за мою глупость — но как было не рассердиться на этих мошенников? Впрочем, счет всего на двадцать пять фунтов.
«Собирался выйти из дому» — в дом Гамба.
Я позволил себе несколько нарушить хронологическую последовательность и запись Байрона от 23 января дать раньше записи от 18 января для того, чтобы тотчас же отметить, что он писал не только о том, что его бесит неопределенный долг в 25 фунтов, но и о том, что рад отдать восстанию решительно все, что у него есть.
«Условия игры» делали неизбежной известную несправедливость к Байрону. Ведь наряду с постоянными полувысказываемыми жалобами на однообразие дней, он утверждал в том же дневнике:
Я почти сожалел бы, если бы мои дела обстояли хорошо, когда судьба народов находится под угрозой. Если бы удалось коренным образом улучшить положение народов (особенно угнетенных итальянцев), я не стал бы принимать к сердцу собственные «мелкие дела». Да пошлет нам всем бог лучшие времена или способность философски смотреть на вещи!
Сопоставлением «параллельных мест» хотелось мне выявить ряд важных симптомов любви и нелюбви. Вещи, абсолютно несущественные для человека, который любит, весьма существенны для того, в ком любовь уже умерла; он их отмечает как нечто непреложно реальное, чем они и являются в действительности, я чуть было не написал: «обыденной, будничной», но это было бы, конечно, несправедливо. Это — живая, подлинная жизнь, неизбежно состоящая из того, что совершенно ново и абсолютно старо, остро волнует и оставляет безразличным, радует и вызывает отвращение. Поэтому лучше говорить не об обыденной действительности, а об особом мире страстно любящего человека, мире Стендаля (Сальвиати и Лизио Висконти), мире, в котором все исполнено новизны, все волнует и делает человека или несчастным, или счастливым.
Конечно, надо иметь в виду и то, что, хотя все это писалось в одно и то же время, в одной и той же стране и, казалось бы, в одной ситуации большой любви, перед нами не только разные люди и разные судьбы, но и разные человеческие миры. Мир Стендаля уже пережил великое действие — революцию 1789 года и наполеоновские войны; для более молодого англичанина (тогда еще ощущалось, что Англия — остров) Байрона Французская революция была легендой, а Наполеон мифической фигурой наподобие Александра Македонского. Стендаль же с ним общался совершенно непосредственно, в будничной реальной действительности, а мальчиком высказывался за казнь короля…
Этим я вовсе не хочу утверждать, что если бы Байрон возвратился из Миссолунгов и полюбил бы опять, он, как Сальвиати, стоял бы с заплаканным лицом под ее окнами. Но, возможно, он уплыл бы в Южную Америку освобождать креолов не один, а с любимой женщиной. Его сердце не переменилось бы, но стало более мудрым. Он к этой мудрости шел.
Все чаще появлялись у него странные чувства и странные мысли. Он отмечает это с удивлением, как бы не понимая себя самого.
Вспомнил нечто странное…
Однажды, когда мне было пятнадцать лет, мне пришлось в одной из дербпширских пещер плыть в лодке (где можно было поместиться только вдвоем, да и то лежа) под скалой, которая нависает над водой так низко, что перевозчик (подобие Харона[12]) должен толкать лодку, а сам идет за ней, все время нагибаясь. Моей спутницей была М. А. Ч[аворт], в которую я долго был влюблен, не признаваясь в этом, хотя она сумела узнать мою тайну. Помню свои ощущения, но описать их не могу — пожалуй, оно и лучше.
Мери Чаворт была его безнадежной «чуть ли не с четырнадцати лет» любовью. Они были соседями в Англии. Род Байронов и род Чаворт объединяла легендарная вражда, омраченная убийством.
Наш союз мог бы положить конец вражде, из-за которой пролилась кровь наших предков; он объединил бы обширные и богатые земли; соединил бы сердца, по крайней мере одно, и двух людей, подходящих друг другу по годам (она старше меня на два года), и что ж? Она вышла за человека много старше ее, была с ним несчастлива и разошлась. Я женился и тоже разошелся, и все же мы не соединились.
Мери Чаворт не была первой любовью Байрона. Первой его любовью была Мэри Дафф. И он никогда не переставал думать о ней, о загадке собственной души.
…Но странно ли, что я так преданно, так безраздельно любил эту девочку в том возрасте, когда не мог ощущать страсти и даже понимать значение этого слова? Как сильно я чувствовал! Моя мать часто дразнила меня моей детской любовью, а много позже, когда мне было шестнадцать лет, она однажды сказала: «Ах, Байрон, я получила письмо из Эдинбурга, от мисс Аберкромби: твоя старая любовь, Мэри Дафф, вышла замуж за некоего м-ра Ко». И как же я принял эту весть? Не могу объяснить своих чувств в ту минуту, но они произвели у меня что-то вроде судорог, которые так встревожили мою мать, что, она с тех пор избегала говорить на эту тему со мной и довольствовалась тем, что обсуждала ее со всеми своими знакомыми. Что же это было? Я ни разу не видел ее с тех пор, как из-за ложного шага ее матери в Эбердине ее пришлось увезти в Банф, к бабушке. Но я помню все, что мы говорили друг другу, все наши ласки, ее черты, мою тревогу, бессонницу, и как я докучал горничной моей матери, требуя, чтобы она писала ей за меня письма, и как она, наконец, согласилась, чтобы меня успокоить. Бедная Нэнси думала, что я обезумел, и стала моим секретарем, потому что я не умел писать сам. Помню наши прогулки, помню, каким счастьем для меня было сидеть рядом с Мэри в детской их эбердинского дома, недалеко от Плейн Стейнз; помню, как ее младшая сестренка Элен играла с куклой, а мы сидели серьезные и на свой лад предавались любви.
Отчего это произошло со мной так рано? Что могло породить это чувство? Ни тогда, ни еще годы спустя, я не имел и понятия о половом влечении, но мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что я иногда сомневаюсь, бывал ли я после этого действительно влюблен. Как бы там ни было, уже несколько лет спустя, весть о ее замужестве была для меня ударом грома — я едва не задохнулся — к ужасу моей матери и недоверчивому удивлению всех остальных. Это явление в моей жизни (мне еще не было тогда восьми лет) удивляет и будет удивлять меня до конца моих дней, а в последнее время, не знаю отчего, воспоминания об этом чувстве (но не оно само) ожили с поразительной ясностью. Сохранила ли она память о нем и обо мне?
12
Харон — мифический перевозчик через реки в подземном царстве мертвых.