Чем больше людей будет мыслить, страдая, тем лучше для человека, для жизни… (Написав это, я тут же сообразил, что, видимо, стоит выбросить выше то место, где я недвусмысленно высказываюсь в пользу «чаши ума», чтобы перевешивала она сегодня в публицистике «чашу сердца». Но не вычеркну, потому что хочу быть искренним даже ценой непоследовательности. И сейчас, через минуту, дам бой не только некоторым моим современникам, но и себе самому — человеку, будто бы понимающему, что сердце и ум нерасторжимы, и все же в разговоре сугубо деловом легко разнимающему это единое на две «чаши»…)

Помните «Мысль» Родена? Эту женскую, наклоненную к земле голову в старомодном уборе на большом, кажущемся надмирным камне? Выражение полной отчужденности и сосредоточенной печали на истончившемся и тоже будто бы надмирном лице? Похожа она, эта женщина, на добрую волшебницу, которая покидает землю, убедившись в тщетности попыток осчастливить людей. Если же говорить о восприятии более современном, то, может быть, это героиня Станислава Лема, улетающая с земли, чтобы вернуться, когда умрут даже внуки тех, кого она сейчас любит?

— Волшебница? Лем? Это все сентиментальная метафизика! — рассмеялся молодой поэт, с которым я был на выставке Родена. — Хотите узнать, почему она печальна? Она видит, как по земле расстилается ее собственная тень — рационализм!

(Я чувствую сейчас то же, что, должно быть, чувствует рудокоп, отваливший массу руды, чтобы выйти к желанному пласту.)

Рационализм… Что это? Вот я, пишущий эти строки, рационалист? Наверное, и да, и нет. В чем выражается «да», в чем «нет»? Хотел бы я быть «чистым» рационалистом или «чистым» антиподом рационалиста?

Чтобы лучше осмыслить нравственное явление, полезно увидеть его в действии, в сюжете. Молодому сибирскому писателю Д. Константиновскому удалось в очерке «Пожар в Чимбулаке» с большой силой убедительности расшифровать рационализм именно сюжетно.

Рядом с высокогорной лыжной станцией, видимо по небрежности курильщиков, загорелся лесок, состоящий из деревьев ценных, редких пород. Несколько ребят кинулись не раздумывая на склон соседнего холма — гасить пламя; остальные же лыжники — студенты, молодые ученые и инженеры — наблюдали за безрассудными «эмоционалами». Натренированным умом они в течение нескольких секунд рассчитали безошибочно точно (инженерно точно!), что наличную площадь горящего леса наличными на станции силами, без эффективной техники погасить невозможно. Безрассудные ребята вернулись с ожогами, ничего не добившись: лесок выгорел. Оставшиеся пожурили их за безрассудство, ибо для рационалиста не существует нравственной ценности действия, имеет ценность лишь его результативность. А результативностью могли похвалиться оставшиеся: пока лесок пылал, они снимали его на цветную пленку. Снег и огонь…

Писатель, исследуя мотивы поведения тех, кто не побежал очертя голову к горящим деревьям, отмечает, что ими, видимо, руководил не страх, — по его наблюдениям, это неробкие люди, — они не сошли с места потому, что отчетливо осознавали (с инженерной, повторяю, обстоятельностью осознавали) бессмысленность подвига.

Не ошиблись ли они в расчетах? Можно ли было спасти лес совместными самоотверженными усилиями? Вопрос сложный, на него сейчас никто не ответит.

Я определил бы рационализм как попытку мыслить не страдая. Я бы даже усилил формулу, назвав попытку мыслить не страдая воинствующей. Искрения ли она? По-моему, несомненно. Эту искренность делают понятной особенности времени: действительное могущество мысли, наглядно меняющей облик жизни, и не виданный никогда раньше в истории размах созидания… Рождается соблазн эффективности, жесткая логика действия, не одухотворенного, а только умудренного точным, — а иногда и глубоким, — отлично выверенным расчетом.

Рационалист может быть даже обаятельной (внешне) фигурой, если, разумеется, он не стоит с кинокамерой перед горящим лесом, а бессонно работает в лаборатории, увлеченный научной идеей, или в роли администратора деятельно и целеустремленно руководит людьми, решая большую конструктивно четкую задачу.

Рационализм[10] относится к мысли как сентиментальность к чувству, но отличить рационалиста от подлинно умного человека гораздо труднее, чем напыщенного влюбленного от шекспировского Ромео. Может быть, потому, что в мире чувств вообще любые подделки грубее, обнаженнее, чем в мире мысли?..

Критиковать рационализм с «общечеловеческих», «общеэмоциональных» позиций — одно из самых бесплодных занятий, «сентиментальная метафизика», как назвал бы это тот молодой поэт.

Рационализм надо критиковать с точки зрения… рационализма. Я понял недавно, что он выдержит без труда любую критику, кроме жестко рационалистической! И это не парадокс. Я долго искал «ахиллесову пяту» рационализма, пока не открыл ее там, где никогда не ожидал открыть. Ибо оказалось ею то самое, в чем видит рационализм собственную силу и внешнее оправдание. «Ахиллесова пята» рационализма — фетишизация результативности, и удара в это место он не выдерживает.

Есть бегуны, побеждающие в «стометровках», есть мастера «марафонского бега»; стихия рационализма — «стометровка», на больших дистанциях начинают мощно действовать психологические и нравственные силы, которых рационализм не учитывает.

Я чуть было не написал: а если бы учитывал, то не был бы рационализмом. И вовремя усомнился: разве рационалисты не начинают уже сегодня тщательно взвешивать эти сложные силы? И, несомненно, с еще большей обстоятельностью и точностью они будут завтра исследовать «человеческий фактор», то есть моменты нравственные и психологические, влияющие на результативность действия. Но меняет ли это что-то в существе рационализма? Думаю, нет. Понять человека и понять «человеческий фактор» — разные вещи. Человек непредвиденнее «фактора». У Шекспира кто-то говорит: никогда не поймет музыки тот, у которого музыки нет в душе… Утилитаризм остается утилитаризмом: он может трезво учитывать уже существующие стимулы, но не способен создавать новых, более вдохновляющих.

Я не говорю, что эффективность рационализма иллюзия. Это совершенно реальная эффективность. Но для меня очевидно, что рационализм, не понимая сложности современного человека, современных человеческих отношений, выбирает далеко не самые оптимальные варианты.

…Обычная уличная сценка: девушки разгружают автомашину с кирпичом, кидая его на землю, из-за чего треть кирпича обращается в щебень. Увидел это однажды видный авиаконструктор и тут же подсчитал, что если бы девушки получали заработную плату с каждой тысячи доставленного и уложенного в целости кирпича и так же точно оплачивалась работа шофера, то была бы получена солидная экономия; из этой суммы можно было бы повысить зарплату и работницам, и шоферу, то есть выиграло бы и государство, и девушки. Рассуждение само по себе настолько здравое (если абстрагироваться от того обстоятельства, что девушки, разгружающие руками кирпич, современницы авиаконструктора, чьи самолеты удивляют мир), что оспаривать его может только сумасшедший. Повторяю: само по себе. Так сказать, абстрактно-экономически…

А вот как увидел ту же рядовую уличную сценку поэт.

Авиаконструктора поразил действительно горестный контраст между целехонькими кирпичами в автомашине и безобразным щебнем на земле, и он дал определенные, бесспорно разумные экономические рекомендации, как избежать этого зла в будущем.

Поэта поразил контраст между подвижными, деятельными руками девушек и неподвижными их, как бы не участвующими в труде лицами. Поэт, разумеется, не дает никаких экономических рекомендаций, но тем не менее, желая того или нет, он психологически объясняет, почему кирпич становится щебнем. Девушки безразличны к работе, которую выполняют, может быть, даже она вызывает у них неприязнь.