Выйдя от профессора, я почувствовал, как воспламенились мои уши. Наивно спрашивал — почему в правом? Будто не знал, по какому закону вылетает пробка из горлышка, когда бьешь по дну полной бутылки!

Однако вернувшись в Москву и оказавшись в глаукомном отделении глазного института, я еще раз попытался увернуться от операции. Убедил себя и лечащего врача, что мне должны помочь процедуры ультразвуковой терапии. Новинка в офтальмологии.

После двух процедур потерял сон: в роговицах вспыхнула жгучая боль. Из глаз безостановочно катились слезы. Ноги и руки стягивала судорога. В затылке угнездились горячие угли — ни вздохнуть, ни охнуть. Примочки, компрессы, уколы с морфием — ничего не помогало. Белый свет стал не мил. Готов был остаться навсегда слепым, лишь бы унялась боль.

Глаза, глаза… Вот вы как отзываетесь на эхо войны. Возле меня дежурили безотрывно по переменке жена, дочери Оля, Наташа, сын Максим и зять Костя. И напрасно их допускали ко мне — физическая боль легче переносится в одиночестве, во всяком случае, не среди родных. Это эгоизм — вынуждать их страдать за тебя.

На третьи сутки ночью сын уговорил дежурную медсестру поискать другие средства успокоения. Видя, что я уже скрючился и не могу разогнуться от боли, она согласилась. Принесла флакончик каких-то желтоватых капель, обильно смочила ими мои воспаленные роговицы, и я сразу уснул. Потом мне стало известно, что эти капли не имеют названия, просто расплавленный капрон. Он-то и заровнял борозды распаханных роговиц, веки стали скользить по ним без былого раздражения.

Пришла пора готовиться к операции.

Стало известно, что оперировать мой правый глаз будет хирург Кретова — кандидат медицинских наук.

— Операция щадящая, — сказал заведующий отделением.

— Как понять «щадящая»? — спросил я.

— Без скальпеля. Кретова освоила ультразвуковую технику.

Я содрогнулся: опять ультразвук. И уже стал обдумывать план побега. Пусть один глаз потеряет зрение, лишь бы не испытывать боли после ультразвуковых ударов.

— Больной Сергеев, в десять ноль-ноль к хирургу Кретовой. Ее звать Ольга Георгиевна, — объявила дежурная сестра, сунув мне под мышку термометр. Пока он прогревался, я раздумывал — показаться хирургу или дать ходу? Температура нормальная. Решил показаться. Из-за любопытства: «Кретова… Фамилия очень знакомая, по отчеству Георгиевна. А у меня в юности был друг Гоша Кретов. Пойду посмотрю…»

Перед входом в кабинет хирурга меня встретила миловидная девушка. Лицо светлое, на груди что-то вроде черепашки с одним глазом на спине, в руках тетрадка — история моей болезни.

— Я к доктору Кретовой Ольге Георгиевне.

— Проходите, я Кретова, — сказала она, указывая на кресло возле стола.

Смотрю в лицо и не верю: неужели такой молодой девушке доверю оперировать свой глаукомный глаз? Она прикладывает к моему больному глазу свою «черепашку», что-то записывает в тетрадку.

Вспомнилась юность. Спрашиваю:

— Георгий Кретов откуда родом?

Она правильно поняла мой вопрос и, улыбнувшись, ответила:

— Вчера папа сказал: твой больной Сергеев должен спросить, откуда ты родом, если не забыл Гошку Кретова.

— Мир тесен! — воскликнул я.

Как можно забыть глазастого и смышленого друга, с которым прошло детство в далекой сибирской тайге! Я узнал, что Георгий Кретов прошел всю войну в танковых войсках, уволился из армии полковником танковых войск, живет где-то в Москве.

Я попал в руки или, как принято говорить, под нож дочери друга юности. План побега отпал.

— Завтра день операции.

— Буду готовиться, — ответил я. — Привет отцу.

— Он тоже просил передать привет и сказал: «Не уходить от себя».

И вдруг словно позывные прозвучали из далекой юности. Тогда этими словами мы утверждали свое право на признание среди сверстников смелостью, умением постоять за себя. Проявление трусости, отступление от правды пресекалось фразой: «Не уходить от себя». Да и собственная совесть казнила за это жестоко и беспощадно презрением к самому себе. Таковы были нормы дружбы между нами. Похоже, Гоша Кретов не скрывает от дочери своих дум юности.

Я вернулся в палату с досадой на самого себя: предстал перед молодым врачом жалким трусом. Но кому хочется остаться слепым? Я таких не знаю. Самоподготовка к операции вызвала много дум о себе, о жизни. И память унесла меня в сибирскую тайгу, где я родился и вырос, унесла в зону тревожного счастья.

Тревожное счастье

Оно, это счастье, подвернулось, точнее, открылось перед моими глазами, когда мне было тринадцать лет. С тех пор прошло полвека, а я помню те обстоятельства так, будто они испытывали меня радостью и страхом только вчера.

Мокрый с ног до воротника рубашки, я бродил по старым выработкам драги с большим железным ковшиком — нащупывал под водой податливые, с мелкой галькой пески и промывал их. Норовил ухватить, как принято говорить среди старателей, хвост смыва содержательных пластов. Таким же делом занимались мои сверстники. Мы подражали взрослым. Но у них, у взрослых, получалось: после каждого промытого лотка песков, как я заметил, они открывали свои флакончики и опускали в них драгоценные крупинки. Золотишко в дражных хвостах было мелкое — пшенная крупа, но, как говорится, «курочка по зернышку клюет, а к вечеру с полным зобом на седало идет». Мне же с самого утра не везло. Промыл с полсотни ковшиков отборных песков и всего лишь одну бусинку поймал на палец со слюной, иначе и та могла сорваться в мутную воду. Досадно. Дома ждут с добычей, хотя бы с полграмма. Там пять сестренок младше меня, слепой отец, больная мать сидят без хлеба. Последний кусок достался мне перед уходом сюда. Полученные по карточкам продукты за неделю вперед съели еще позавчера… За полграмма золота можно получить в «Золотопродснабе» минимум еще на три дня хлебных запасов и килограмм сахару. Но вот в моем флакончике всего лишь одна бусинка.

Час за часом окунаюсь я в студеную воду, соскребаю в ковшик песок. Болят обломанные ногти. Хорошо еще, холод уменьшает боль.

После полудня поднялся на отвал посидеть на согретых солнцем камнях. Продрог в воде до корней волос, и руки одеревенели. Большой прогретый камень излучал тепло. Звякнул возле ног ненавистный ковшик. Усаживаясь на камень, толкнул ковшик ногой — катись к черту, несчастный. Но он не покатился, а, скребнув железными краями отвальный галечник, остановился в двух шагах от меня. Остановился и… Одна галька возле него, похожая на расколотое утиное яйцо, блеснула в моих глазах яркой желтизной. Самородок!..

Не веря тому, что именно здесь меня ожидало счастье, я окаменел. Нет, не окаменел, а с дрожью в сердце, не шелохнувшись, окинул взглядом подножие отвала — не следит ли кто за мной из взрослых, не потянулся ли кто сюда, на теплые камни, из моих сверстников?

От старых опытных старателей-одиночек мне было известно, что самородок надо поднимать оглядисто, иначе он уйдет от тебя или вместе с тобой безвозвратно. Старатели зорко поглядывают один за другим, как рыбаки на берегу глубокого омута — у кого клюет, к тому и тянутся, — а если кто-то забагрил крупного тайменя, берег закачается от зависти неудачников. Проще говоря, я не должен был выдать свою радость ни одним бодрым движением, ни улыбкой, ни блеском широко открытых глаз. И ох как трудно было одолеть себя, скрыть порыв к счастью. Ведь вот оно перед глазами, в двух шагах. Разбитое яйцо, виден желток. Или в самом деле, пролетная утка оставила его здесь? Нет, утки на камнях не гнездятся…

Медленно, почти незаметно для постороннего глаза, сползаю с теплого камня. Пугливо озираться тоже нельзя. Смотрю на пальцы рук, на остатки ногтей на них, беру их в рот, будто боль приступила нестерпимая, но не могу оторвать взора от самородка. Он похож на вылупившегося цыпленка с плоским клювом. И темные бисеринки глаз, и желтый пушок на грудке, и белые обозначения крылышек — чистый утенок. Белые полоски — это прожилки кварцевой породы прилипли к золоту…