Но вот продолжаю читать письмо Марии Максимовны:
«Умер Леонид Терентьевич рано утром. Перед смертью очень ждал сына: «Приехал Ленька?»
Сын приехал. Его прямо с вокзала привезли в клинику, но Леонид Терентьевич был уже без сознания. Но позднее сознание вернулось, сына он узнал, весь как-то оживился, поговорил с ним. В эти часы появилась какая-то надежда, что наступил перелом к лучшему, но нет, ночью снова стало ему плохо.
Теперь остались вот только одни воспоминания. Часто вспоминаем, как он возил нас на рыбалку. Всю дорогу шутил, чудил. А после ругался, что не приехали мы в воскресенье — «на уху». В октябре лежал он в госпитале инвалидов войны. Так и вижу — спускается по большой широкой лестнице в вестибюль, такой высокий, с тростью в руках, с горделивой осанкой, сверкая своими карими очами, с ослепительной улыбкой. Настроение у него было хорошее. Он написал более 100 штук поздравительных писем к 7 Ноября! «За последние годы, — говорил он, — это сделал впервые — всем написал». Да, словно чувствовал, словно прощался со всеми своими друзьями-однополчанами.
Умер он как солдат, ни на что не жалуясь, ничего не просил. До последнего дня был на посту. Он ведь не ушел из своей школы, будучи уже очень больным. Убеждали мы его уйти, а он говорил: «Ну как я уйду, а дети будут пищать: Леонид Терентьевич, не уходите!» И точно имитировал, как они пищат. Да и школьники ему платили тоже большой любовью. Навещали его целыми классами, и в госпитале и в клинике — так и дежурили до последней минуты, когда он умирал.
Из клиники тело Леонида Терентьевича было перевезено в школу, там и был установлен гроб. Чувствовалось, что школа понесла большую утрату и была в глубоком трауре. При входе сразу же огромный портрет Леонида Терентьевича с траурной лентой. Некролог. У гроба, в головах, — такой же портрет, а на алых подушках — все его боевые ордена и медали нашей родной армии и дивизии. У гроба стояли осиротевшие жена и оба сына — такие еще молоденькие ребята, которым еще так нужен отец.
Да, осиротела семья, осиротела школа, осиротели как-то и мы, его однополчане. А я так вообще одна теперь здесь в городе осталась…»
Вскрываю второй конверт. Глаза туманятся, не могу как следует вглядеться в строки письма Людмилы Савельевой.
«Умирая, Леонид Терентьевич просил: «Не плакать! Я солдат!» —
пишет она. Ей довелось дежурить в палате возле него перед смертью…
Буквы, слова, целые строки уродливо надломлены, изгибаются, или они в самом деле так беспорядочно легли на лист бумаги. Нет, они сравнительно ровные, но надламываются в моих глазах и растворяются. Перевожу дыхание и читаю дальше:
«Его старший сын Саша показал мне осколок, которым был ранен отец. Осколок похож на топорик, около ста граммов. И таких было пять! Их извлек хирург в момент операции. Поражаюсь его терпению, мужеству, силе воли. Ведь он всегда был веселым, жизнерадостным, покорял всех своей улыбчивостью, скрывая адскую боль и мученье. Так много лет. Как это можно?!»
Положив эти письма в блокнот с записями о поездке в Кулунду, я вышел в тамбур — глотнуть холодного воздуха. Ждал: вот сейчас, сию минуту в груди вспыхнет обжигающая боль. Но она не вспыхнула. Почему? На радость и горе сердце отвечает одинаково, то учащением, то замедлением пульса. Стучит и стучит круглыми сутками, безостановочно. Ты можешь спать, уйти в свои веселые или грустные думы, а оно, как солдат на посту, беззаветно и безропотно несет свою службу. Не надо, не надо допытываться у него и сбивать его с ритма недоуменными вопросами. Верных солдат не спрашивают, а благодарят за верную службу.
Под стук колес поезда я мысленно вернулся в Степное, снова навестил родственников погибших на войне однополчан, снова мысленным взглядом перечитал строки писем о смерти боевого друга Леонида Ладыженко… Как бы слышу его голос: «Не плакать! Я солдат!» Какую жизнь подрубили под корень в мирные дни осколки войны. Война… Будь она трижды проклята.
А на полях кружит метель, змеится поземка. И снова думы о жизни, снова непослушная память напоминает мне: морщины на лице не смываются, и молодость не забывается.
ТРЕВОЖНЫЕ СИГНАЛЫ
На станции технического обслуживания автомобилей перед окошечком с табличкой «Выписка нарядов на ремонт и замену деталей» выстроилась очередь. Я тоже встал. Впереди меня — широкая спина человека с костылем. Человек этот то и дело поглядывал на часы, вздыхал, кряхтел. До обеденного перерыва оставалось минут тридцать. Нарядчица не спешила.
— Милая девушка, нельзя ли побыстрее, — сказал с явным кавказским акцентом высокий молодой человек с бородой, стоящий позади меня.
Молодая женщина внешне была действительно мила, привлекательна. Лет ей около тридцати. Короткая прическа с челкой до бровей молодила ее. Слегка продолговатое лицо с нежным румянцем на щеках, широко посаженные глаза в густых длинных ресницах, чуть вздернутый нос, губы — дольки спелого апельсина — все это было при ней. Вряд ли молодой мужчина не задержал бы своего взгляда на этой симпатичной женщине. Она сидела за стеклянной перегородкой.
Нарядчица не ответила на просьбу молодого человека. Она лишь вскинула на него глаза и промолчала…
А когда еще кто-то повторил, нельзя ли побыстрей, она встала и ушла за перегородку к кассирше, как бы говоря: «Не люблю, когда подгоняют, мы тут тоже не бездельничаем…»
Прошло минут десять. Плечистый мужчина, что стоял впереди меня с костылем, склонил голову, прислонился лбом к стеклянной стенке перед окошечком, и мне бросился в глаза багровеющий шрам на его шее.
— Девушка, — сказал я, подойдя к окошечку, — вас ждет инвалид войны, больной, обслужите до обеденного перерыва хотя бы его.
— Много вас тут таких, а я одна, — ответила она. Сквозь стекло я увидел ее ангельское лицо, и мне стало грустно, даже страшно, потому что совершенно не подозреваешь, где подстерегает опасность. Опасность быть сраженным лишь одной фразой: «Много вас тут…»
Спорить с ней нельзя: в ее руках учет всех деталей и технических возможностей станции. Пошлет в пустой бокс — и будешь загорать там двое суток. Однако очередь загудела. Появился сменный мастер.
— Бэлла, — сказал он, — инвалидов положено обслуживать без очереди. Выпиши ему накладную, я смотрел его машину: профилактика и замена рулевых тяг…
— Пусть после обеда приходит, — ответила она, — мне тоже обедать вовремя положено.
— Бэлла! Тебя инвалид войны ждет, — повторил мастер.
— Подождет… Сейчас оформлю… Все воевали, не один он, — огрызнулась она и, вернувшись к столу, спросила: — Ну, что у вас?..
Я уже не мог смотреть на нее, закрыл глаза, боясь потерять ощущение света и красок. Но она не унималась. Получив из рук инвалида заявку и технический паспорт «Запорожца», продолжала выкидывать из себя ядовитые слова:
— Везет же людям: машина бесплатная, и ремонт в первую очередь…
Инвалид отпрянул от окна, будто кипяток выплеснули ему в лицо. И, как бы ища защиты от таких упреков, он повернулся к нам лицом.
— Графчиков!.. Василий Васильевич! — воскликнул я.
Он тяжело передохнул и ответил:
— Графчиков.
Бывает же так! Вернувшись из Кулунды, я помнил упрек Николая Колчанова: «…У тебя под боком, в Москве, более двадцати лет живет ветеран Сталинградской битвы, и ты ни разу не навестил его». Речь шла о начальнике разведки нашей дивизии Василии Васильевиче Графчикове. И я дал себе слово: по возвращении в Москву найти его во что бы то ни стало. Ведь в моих фронтовых записях его имя отмечено черной чертой — «безвозвратные потери». И вот, пригнав свою машину на станцию технического обслуживания, встречаюсь с ним!..
Мы обнялись. И долго стояли обнявшись. Молчали, ощущая учащенные удары сердца.
— Встретились наконец-то! — произнес он, переведя дыхание.
Я взял его под локоть, и мы вышли на воздух ждать конца обеденного перерыва.