— Хлестнуть… — вроде согласился пулеметчик Андрей Довжиков и тут же засомневался: — А вдруг там окажутся и мирные люди?..

— Вдруг… А ты забыл, как они на Украине и на Дону скорострельными пулеметами дырявили даже школьников в поле? В спины били, сволочи, детей!..

— Правильно, они были сволочи, а мы с тобой здесь кто?.. То-то же, не забывайся! За напрасную кровь совесть будет судить до самой смерти, а я хочу встретить старость по-человечески.

Я не вмешивался в спор бывалых гвардейцев, был убежден, что они проверяют друг друга на моральную прочность перед молодыми однополчанами.

На стыке двух полевых дорог сгруппировались отступавшие немецкие солдаты, более двух десятков. Заметив наш танк с десантом пехотинцев, они построились в две шеренги и повернулись к нам лицом, подняли над головами автоматы и карабины, затем враз бросили их на дорогу. Другого выхода у них не было: от танка и пуль далеко не убежишь.

— Во, видишь, видишь, как получается! — торжествовал Андрей Довжиков.

Среди сдавшихся в плен был офицер.

Он не мог объяснить даже самому себе, что случилось с гитлеровской армией после потери оборонительных рубежей на Висле, почему ни на одном промежуточном рубеже от Вислы и здесь, на германской территории, генералы фюрера не смогли остановить русских; да и чем можно было сдержать такой напор? Все немецкие солдаты и офицеры, оставшиеся в живых после страшного удара под Варшавой, утратили разум, лишились повиновения, они опустошены, в них не осталось ничего человеческого.

Зоолог по образованию, он стал офицером в дни тотальной мобилизации, и ему было трудно провести грань между животными и солдатами, с которыми ему пришлось иметь дело в дни отступления, — лишь бы не умереть от голода и холода и от огня русских! И поляки, по его мнению, вдруг превратились в скупых, злых, в коровниках и конюшнях у них, видите ли, нет теперь мест для ночлега немецких солдат.

— Чем вы заразили поляков против нас? — спросил он.

— Верой в жизнь без насильников, — ответил я.

— А что будет с нами, с Германией?

— Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается, — ответил ему командир танка, знавший немецкий язык.

Задымились самокрутки. Наши автоматчики и пулеметчики принялись развязывать вещевые мешки, делиться с голодными и озябшими немецкими солдатами галетами, кусочками сахара. Сюда же из ближайшего перелеска справа прибрело еще до десятка солдат. Затем слева столько же. Это уже из резервной дивизии, которая спешила занять позиции Мезеритцкого укрепленного района, но не успела — была рассеяна нашими танкистами. Командир дивизии генерал-лейтенант Любе сдался в плен, его солдаты тоже хотели остаться в живых.

В вечерние сумерки 1 февраля роты 220-го полка вместе с танкистами заняли Геритц. Каменные дома с островерхими черепичными крышами, кирпичные заборы, добротные дворы. Калитки и двери распахнуты. И вокруг ни души. С какой-то дикой поспешностью изгоняли гитлеровские жандармы обитателей домов — женщин, детей, стариков. Всюду, во дворах и на улицах, валялись чемоданы, перины, подушки, детские коляски… Но почти в каждом доме звучали мужские и женские голоса, тревожные, крикливые. Это дикторы берлинского радио предупреждали о приближении страшной опасности с востока, передавали призывы фюрера «Германия непобедима!». Беженцам было запрещено отключать радиоприемники, неумолчно наполнявшие пустующие квартиры страхом нашествия дьяволов.

Сумерки сгустились, и на задворках замычали коровы. Настал час дойки. Мычание все усиливалось — протяжное, призывное. Не уснешь, хоть усталость и валила с ног. Старшины рот, хозяйственники заметались по дворам, закоулкам, подвалам в поисках доярок или в крайнем случае ключей от коровников. Нашли какого-то старика с ключами, затем трех женщин, те, в свою очередь, подсказали, где искать скрывшихся от жандармов жителей, и к полуночи коровы умолкли.

Тем временем разведчики успели проверить пути подхода к Одеру. Перебраться на ту сторону можно по льду только пехотинцам без танков: лед зыбкий, много промоин…

Утром 2 февраля первый и второй стрелковые батальоны полка зацепились за противоположный берег и к полудню вышли к подножию высоты 81,5. И только здесь встретили более или менее организованное сопротивление берлинских отрядов фольксштурма, доставленных эшелонами на станцию Подельциг. Но удержать высоту гитлеровцы не смогли. Подоспевшие основные силы нашей дивизии вынудили их отступить обратно к своим эшелонам. В небе закружили пикировщики с берлинских аэродромов. Они разбили лед, и на Одере начался ледоход. Однако он не приостановил переправу основных сил корпуса. Через три дня плацдарм южнее Кюстрина раздвинулся до десяти километров в ширину и до трех в глубину. Поступил приказ: остановиться на достигнутых рубежах и закрепиться.

До Берлина оставалось шестьдесят километров. Нелегко было убедить гвардейцев, прошедших столь стремительно почти пятьсот километров, переходить к обороне, долбить каменистую землю, строить блиндажи и окопы. Но приказ есть приказ.

В те дни, когда Советская Армия быстрыми темпами продвигалась на запад, дороги были буквально заполнены людьми в полосатой одежде. Освобожденные узники гитлеровских лагерей, голодные, измученные, беззащитные, нуждались в помощи, для них были созданы пункты питания.

И тут, в этих пунктах, вся Европа близко узнала советского воина. Вот что рассказал мне о работе с репатриантами ветеран войны, награжденный солдатским орденом Славы III степени, Иосиф Гуммер. Его оставили в городке Рембертов, неподалеку от Варшавы.

— Здесь были собраны люди двадцати национальностей — французы, итальянцы, датчане, венгры, чехи, сербы, испанцы… Всех кормили, обеспечивали теплой одеждой, выдавали даже деньги, пусть небольшие, на карманные расходы. Как же так, удивлялись те, ведь им внушали, что советские солдаты ненавидят всех, кто воевал против них. А тут даже слова упрека не услышишь, заботливы…

Или еще один, частный эпизод.

Поздним вечером один репатриант обнаружил, что остался без курева. Просить у соседа бесполезно: если и есть, то продаст втридорога… Пошел к советскому солдату, и тот разделил с ним пополам свой паек махорки. Поначалу репатрианты удивлялись подобной щедрости, потом привыкли — вроде бы иначе и нельзя.

Так советский солдат нес в Европу свою светлую душу, а не жестокость.

Солдатский гуманизм… Звучит вроде непривычно, несовместимо — человечность и оружие. И вместе с тем так было, ибо в борьбе за полное освобождение народов Европы от ига гитлеровской военной диктатуры советские воины продемонстрировали подлинные образцы социалистического гуманизма. По зову разума, в совершенстве владея оружием, знанием боевого дела, они несли в себе неистощимые запасы моральных сил, осмысленной доброты, человеколюбие и веру в торжество социальной справедливости. Такого солдата-гуманиста не знала история до рождения Красной Армии. Это значит, что мы вооружены всепокоряющим оружием, какого не было и не будет в армиях империалистического лагеря. Вот о чем умалчивают до сих пор идеологи Запада, скрывая от своих народов, каков он, наш советский солдат. Понятно, почему его обливают клеветнической грязью. Ведь правда о нем колет глаза тем, кто провозгласил «крестовый поход» против коммунизма.

В конце марта сорок пятого года передовые соединения Советских Вооруженных Сил вышли на исходные позиции для завершающих ударов по гитлеровским войскам на территории самой Германии. Приспела пора гасить зловещее пламя второй мировой войны там, откуда оно взметнулось.

Удары созревали с такой же неотвратимостью, с какой наступала весна. Главный удар по кратчайшему пути на Берлин предписывался Первому Белорусскому фронту под командованием Г. К. Жукова. Основные силы этого фронта накапливались на Кюстринском плацдарме за Одером. В ту пору родной мне еще со Сталинграда гвардейский стрелковый полк двигался вперед в первом эшелоне 8-й гвардейской армии. В нашем полку было два знамени — гвардейское и шефское. Гвардейское мы получили после Сталинградского сражения, шефское — когда формировался полк, от томских рабочих. В ходе боев за расширение Одерского плацдарма южнее Кюстрина знамена находились в штабе полка под охраной часовых. Но вот настал час выноса знамен на передний край, на исходный рубеж атаки. В два часа ночи 16 апреля 1945 года разводящий снял часовых. Знамена в развернутом виде поплыли вдоль траншей и окопов полка. Гвардейское нес штатный знаменщик полка сержант Николай Масалов, плечистый отважный сибиряк; шефское — помощник командира комендантского взвода сержант Владимир Божко, кубанец. Возле каждого по два ассистента, стойкие из стойких, — знамя не должно упасть в атаке. Впереди с гвардейским Николай Масалов, за ним следую я — замполиту полка положено сейчас быть возле знамени; здесь же представитель политотдела дивизии майор Иосиф Дрейслер.