Василий вздохнул.

— Легко сказать — тронемся. Ведь тут каждый пуповиной прирос ко всему: квартира, огород, любимый родничок и заветные тропки в тайгу. И на погост надо — проститься с предками. Вот и вспыхнули огни на погосте. Побывал я там в ту ночь и решил: никуда не поеду от могилы отца с матерью…

Родители Василия работали на «Красной» шахте. Отец крепильщиком, мать ламповщицей. Погибли на лесозаготовках — в бурелом захлестнуло деревом. Осиротел Василий в десять лет и долго не хотел верить, что у него нет отца и матери, часто навещал их могилу. Поэтому у меня не нашлось слов против его нынешнего решения: «Никуда не поеду от могилы отца с матерью».

— Но ты не думай, что я тороплюсь примоститься к родителям, — прервал он мои размышления. — Ничего подобного. Еще поживу. Сколачиваю артель по бондарному делу. Скоро карьер строительного камня развернется во всю мощь, потом… геологи снова оживились. Они должны, обязательно должны найти в наших горах новые полезные ископаемые. Чую, душой и телом чую, есть тут у нас точки опоры. Не может быть, чтоб золото выработали — и все кончено. В крайнем случае скотоводством можно заняться. Травы у нас здесь вон какие, сочные, выше головы. Тысячи голов можно откармливать. Ведь раньше здесь у каждого горняка была корова. Посчитай, более трех тысяч, а теперь и сотни не осталось. Разве можно смириться с этим?

— Люблю оптимистов, — ответил я.

— Оптимизм жизнь продлевает. Без него тоска быстро душу источит.

Не спеша продвигаемся вдоль Январской улицы. Перед нами большой бревенчатый дом барачного типа. Это бывший интернат фабрично-заводской десятилетки. В нем я и Василий жили несколько зим — с шестого по десятый класс. В ту пору в интернате находили приют ребята из отдаленных таежных поселков, сироты и дети инвалидов.

— Интернат, — напомнил Василий. — Ныне он пустует. И зимой пустой, и так несколько лет. Спрашиваешь, почему? Сам подумай. Двести девяносто девять парней и мужиков не вернулись на рудник с войны. Таков список погибших на фронте. Двести девяносто девять… Помнишь, вон в той первой половине интерната мальчишки занимали двадцать шесть топчанов. Двадцать шесть наших ровесников. Из них в живых осталось только трое: ты, я и Георгий Кузнецов. Недавно он был здесь и говорил, что вместе с тобой прошел от Сталинграда до Берлина.

— Он был в нашем полку, — подтвердил я. — Отличный мастер по ремонту оружия.

— Ну, так вот, после войны он вырастил сына и дочь, уже внуками обзавелся, как ты и я. А те ребята, что погибли… От них рудник уже не мог ждать ни детей, ни внуков… Вот и запустовал интернат…

Мы вошли в первую половину пустующего интерната. Я снял кепку. Так же поступил Василий. Молча постояли перед рядами топчанов, возникшими перед нами по зрительной памяти, как бы вновь увидели сверстников, спящих на этих топчанах. Теперь уже непробудно, — и вышли, не сказав друг другу ни слова. И зачем тут слова: чувство скорби искони принято выражать минутой молчания.

Вторую половину интерната мы называли царством девчонок. В самом деле, у них всегда было чисто и уютно. На тумбочках и на подушках вышитые салфетки, топчаны принаряжены гладкими белоснежными простынями, на подоконниках картонные вазы с бумажными цветами. Одним словом, царство опрятности. Входить к ним в растрепанном виде мы просто робели. И сейчас, ступая на крыльцо в бывшее отделение девочек, я обнаружил в себе такую же робость, какая преследовала меня в те годы перед взглядом одной девчонки.

Первый взгляд ее зеленовато-серых с темными ободками глаз я встретил осенью тридцать второго, в начале учебного года. Она приехала в интернат из таежной глухомани. Невысокого роста, подвижная, смуглянка. Короткая синяя юбка в складку, матроска с широким во всю спину воротником, мальчишеская прическа и сапожки на низких каблуках — все подчеркивало ее складность. И столкнулся я с ней грудь в грудь первый раз именно на ступеньках этого крыльца. На ее щеках вспыхнул румянец смущения. Вероятно, и мое лицо в тот момент обрело розовый цвет. И ей и мне отчего-то стыдно стало. Однако с того момента я уже не мог не думать о ней.

Вскоре выпал снег, и мне подвернулся случай показать ей свою удаль и ловкость. Но она первая влепила в мое лицо снежок, да так резко и сильно, что я остановился, прикрыв лицо ладонями. «Какая меткая», — с досадой подумал я, следя за ней сквозь пальцы. Она торжествовала, но затем, заметив, что снег под моим носом покраснел, подбежала ко мне. В глазах испуг и сожаление.

— Держи голову выше и дыши ртом, — посоветовала она.

— Ладно, — ответил я и попытался улыбнуться, но улыбки не получилось.

Мои друзья это поняли по-своему, и кто-то из них предупредил ее:

— Уходи, иначе и твой нос будет в крови. Отомстит…

— Ну и пусть мстит, не боюсь!

— Ах, так! — вскипел я: нельзя же ронять себя в глазах друзей.

Однако все мои попытки влепить в нее такой же туго спрессованный снежок завершались промахами. Верткая, пружинистая и быстрая, как ласточка с белыми подкрылышками, она оставалась неуязвимой. Друзья решили помочь мне. На нее обрушился шквал снежков. И тут я, к удивлению друзей, прикрыл ее собой.

— Стоп!..

Она толкнула меня в спину:

— Отойди, без тебя отобьюсь!

И смело ринулась на ребят, вооруженных снежками. Но теперь уж никто не посмел пулять в нее. Снежки повалились к ее ногам.

В тот же час я сбегал в магазин «Золотопродснаба» за любимыми в ту пору конфетами «Раковая шейка», но встретить ее в тот день не удалось. Через день снова сходил в магазин, истратил последний остаток бон от прошлогодней получки за самородок, но войти в отделение девочек не посмел. Под руку подвернулся малышка из приютской комнаты Миша Черданцев, белокурый смышленый первоклассник. Он запросто проникал к девочкам. Я вручил ему пакет с конфетами и сказал, кому передать. Два раза мальчик возвращался ко мне с пакетом и виноватым голосом докладывал:

— Не берет, и все тут… Говорит, могу взять и выбросить за окно.

— Почему?

— Не знаю.

— Сходи еще раз и подсунь пакет под подушку.

После третьего захода Миша чуть не плача пояснил:

— Девчонки говорят ей о тебе худые слова: «Он, — говорят, — счастливчик, самородок поднял, а теперь девчонок конфетами подманивает. Смотри, не обманись…»

Мне было четырнадцать, ей тринадцать. О каком обмане можно было помышлять в такие годы? Мне просто хотелось понравиться ей, я стал заглядывать на себя в зеркало, смачивать слюнями и причесывать чуб, похожий на метелку из соломы, следить за чистотой воротника рубахи, закладывать на ночь под матрац брюки, чистить пиджак, но она при каждой встрече прятала от меня свои глаза, отворачивалась. Крепко же ей внушили худые думы обо мне. Она даже перестала выходить с подружками на улицу, если ей было известно, что я жду ее у крыльца, и оставалась на своем топчане с гитарой. Мне довелось подслушать через стенку, как она играет. Струны под ее пальцами звучали стройно, она разучивала какой-то тоскливый мотив. Повеселить бы ее бодрой песней, да голос у меня после простуды в трясине стал сиплым, и воздуха в легких для песни не хватало.

Перед зимними каникулами она тайком от подруг все же наградила меня лучистым взглядом, и я тотчас же решил сопровождать ее на лыжах по таежной глухомани, когда ее повезут к родителям. Точнее, не сопровождать, а выйти вслед за ними, лихо обогнать их на горном перевале и встретить ее у калитки дома, затем так же лихо умчаться обратно. Пусть посмотрит, какой я выносливый и как умею носиться на лыжах.

Помешало тревожное письмо от сестры Марии:

Пришлось поворачивать лыжи в другую сторону и шагать по Крапивинскому тракту — более ста верст — на край тайги. Дорога показалась нескончаемо длинной и скучной. Еще скучнее стало мне от встречи с родителями и сестренками. Они переехали в деревню Осиповку в минувшее лето и прожили здесь все, что вывезли с рудника. Как-то сохранились лишь хромовые выкройки, которые я приобрел после сдачи самородка. Мечтал пофорсить в хромовых сапогах и хромовой тужурке, но этой мечте не суждено было сбыться: только за хром крапивинские обозники согласились посадить на мешки с зерном и довезти до рудника отца, мать, сестренок.