— Да нет же, товарищи! — тоном, в котором сквозила обида, произнёс капитан Петров. — Я вовсе не утверждаю, что убийца непременно Леонид Бошнаков. — Его щеки чуть покраснели. — По моему мнению, убийцей в равной мере может быть и он, и Савва Крыстанов… и вообще любой, если в тот дом приходил вчера ещё кто-нибудь.

— Вот сейчас вы хорошо держитесь в седле, — Аввакум одобрительно усмехнулся. — Прошу меня извинить.

— Но все же его знакомство со Шнайдером, встреча в книжном магазине, записка в русско-турецком словаре…

— Ну и что? — полюбопытствовал Аввакум.

— Все это может находиться в связи с делом.

— Возможно, — сказал Аввакум.

Это «возможно» было произнесено очень неопределённо и очень тихо. Оно как бы утонуло в холодной тишине просторного кабинета — камешек размером не больше лесного орешка, небрежно брошенный в глубокую воду.

— Предлагаю, — сказал полковник, хмуро помолчав некоторое время, — вам, товарищ Петров, с сотрудниками из отдела «Б» осуществить сегодня вечером наблюдение в «Славянской беседе». Цель — выяснение отношений между Шнайдером и Бошнаковым. И прежде всего — те вещи, о которых упомянуто в записке Бошнакова к Шнайдеру… Вы понимаете меня?

Капитан Петров сказал, что отлично понимает суть задания и попросил разрешения удалиться, чтобы поразмыслить над операцией и установить связь с оперативной группой отдела «Б».

— Ну, как? — спросил полковник, выждав, чтобы за Петровым закрылась дверь, и дружески улыбнулся Аввакуму. — Где мы оказались и что показывает компас? И вообще, есть ли какие-нибудь координаты?

— О! — ответил Аввакум. — Ничего особенного. Я ещё не вышел на старт.

— Ещё не вышел на старт! — Полковник развёл руками и горько улыбнулся. — Но ведь министр мне звонил уже два раза!

— Прощупываю обстановку, — сказал Аввакум.

— Авось, пока ты её прощупаешь, они не вывезут чертежи за границу! — Полковник покачал головой. — Если их пересняли на микропленку, все эти чертежи займут площадь не больше горошины, если не меньше.

— В данном случае площадь не играет никакой роли, — возразил Аввакум.

Вошёл адъютант полковника, положил на стол какую-то бумагу и, щёлкнув каблуками, молча вышел.

— Это тебе, — сказал полковник. — Ты затребовал эту информацию из Пловдива. — Он поправил на носу очки. — «Установлено, что Евгения Маркова вчера прибыла на пловдивский вокзал вечерним поездом из Софии. Железнодорожники знают её уже два года как руководительницу их кружка музыкальной самодеятельности. Начала урок в 20.30. Председатель клуба отвёз её в машине на вокзал. Вернулась в Софию ночным поездом».

— Так я и предполагал, — заметил Аввакум, — И у неё есть бесспорное и категорическое алиби, как у Бошнакова и Малеевой.

— Все имеют алиби, — со вздохом сказал полковник. — Не имеет лишь один Савва Крыстанов, свидетель номер один, чью булавку для галстука обнаружили возле трупа. Савва Крыстанов, второй после начальника центра человек, которому было известно, что секретные документы вчера находились у Дянкова. Тот самый Савва Крыстанов, который бессовестнейшим образом попытался нас вчера обмануть, сказав, что пробовал говорить по телефону из кабинета инженера… Не думаешь ли ты, что круг сужается именно около этого человека? — И так как Аввакум молчал, полковник окончил: — Я отдал распоряжение досконально обследовать его прошлое и настоящее.

— Чудесно! — Аввакум рассмеялся.

— Ты имеешь возражения?

— Никаких возражений у меня нет, — сказал Аввакум. — Но я позволю себе сделать несколько незначительных замечаний. Во-первых, в отношении понятия алиби. И вы, и я утверждаем, что Вера Малеева, племянница инженера, и Леонид Бошнаков, её жених, и Евгения Маркова, учительница музыки, что все эти лица имеют несомненное алиби. Это приемлемо и правдоподобно, но при одном условии: алиби их распространяется на отрезок времени, наступивший после шестнадцати часов вчерашнего дня. Начиная с этого часа все имеют своё алиби, все могут доказать, что до пяти часов пополудни не входили в комнату инженера и, следовательно, не подменяли пузырька с кардиозолом другим пузырьком, в котором содержался кардиозол, смешанный с цианистым калием. Единственный, кто никоим образом не в состоянии доказать, что между шестнадцатью и семнадцатью часами не был в комнате инженера и, следовательно, не подменил настоящего лекарства ядом, — это, несомненно, Савва Крыстанов, свидетель, который первым сообщил в Центр о том, что Теодосий Дянков мёртв. Но и лица первой группы — Малеева, Бошнаков и Маркова — тоже никоим образом не в состоянии доказать, что они вообще не входили в кабинет инженера до четырех часов, то есть до того, как они отправились в такси на вокзал. Почему бы не предположить, что кто-то из них, тайком от остальных или с согласия одного из остальных, на какую-нибудь секунду вошёл к инженеру якобы для того, чтобы, скажем, справиться о его здоровье, а в сущности, для того, чтобы подменить кардиозол ядом? Разве Малеева не говорила, что, пока она играла на пианино со своей учительницей, её жених сидел в гостиной? Мы не открыли отпечатков обуви Бошнаковй в кабинете инженера, но отсутствие отпечатков ещё не означает, что Бошнаков вообще не заглядывал к инженеру. Опытный человек может скрыть свои следы, подменить их, уничтожить или обесформить — это известно, это практикуется. Ступите в сухом носке на линолеум, а затем в мокрой обуви на тот же след или почти на тот же след и спустя три-четыре часа попытайтесь обнаружить след носка на линолеуме — вряд ли вы получите в какой бы то ни было степени удовлетворительный результат. Почему не предположить, что Бошнаков, как свой человек в доме, вошёл к инженеру в носках — тот ведь был маньяк во всем, что касается чистоты и предохранительных мер против всякой заразы, могущей проникнуть с улицы, к примеру, с грязной обувью? Я отнюдь не говорю, что из всех предполагаемых убийц Бошнаков наиболее вероятный! Я лишь говорю, что алиби Малеевой, Бошнакова и Марковой весьма относительно, что оно избавляет их от подозрений лишь в продолжение определённых часов, а не вообще. Остаётся время — с часу пополудни (второй приём кардиозола) до четырех (отъезд всех троих) — когда было возможно подготовить отравление (приём кардиозола в пять часов пополудни). Так что с позиций теоретической, абстрактной вероятности, Савва Крыстанов может быть убийцей в той же мере, как лица первой группы — Малеева, Бошнаков и Маркова.

Аввакум расхаживал взад и вперёд по комнате, немного задерживался у окна и снова срывался с места. И эта прогулка по диагонали как бы не имела ни начала ни конца. Или он забыл о присутствии полковника? Вряд ли. Он чувствовал его присутствие — причину, вызвавшую первоначальное движение мысли, первоначальную реакцию против того, что не было логически оправданным и приемлемым как подход… Полковник слушал его, и у него на губах скользила грустная усмешка — то первое дыхание поздней осени, которое без обиняков напоминает листьям, что им пора собираться в дорогу. Как-никак это был тот же Аввакум, которого он знал уже лет десять, но с проседью в волосах, в особенности на висках; стройный, сухощавый, сильный, но уже с чуть обвисшими плечами; с тем же мужественным, несколько скептичным выражением, но уже с печатью усталости, какой-то горечи и снисходительной недоверчивости. Одно лишь сохранилось у Аввакума нетронутым годами — искрящийся, то вспыхивающий, то затухающий огонёк в глазах, отливающих сталью. Да ещё эта привычка — в минуты размышлений расхаживать взад и вперёд по диагонали. Вдохновение унёс ветер переживаний, схоронила под собой гора знаний, которые не всегда приносят радость, чаще же приводят к печали. Потому и скользила грустная улыбка на губах учителя — слишком глубоко проник его ученик в некоторые пласты жизни, чтобы выглядеть по-юношески весёлым и вдохновенным. И беззаботным, какими бывают «нищие духом», счастливцы. Бедняга Аввакум…

— В нашей практике, — продолжал тот, — абстрактная вероятность играет роль химического катализатора, без неё немыслимы реакция мыслей, синтез логических предположений, абсурдных на вид… Так вот, в бесцветный раствор этой абстрактной вероятности я начинаю каплю по капле подливать факты так называемых наглядных доказательств, выводы из наблюдений над обыкновеннейшими вещами в мире — предметами. Итак… В комнате инженера заметны два ясных потока следов. Первый поток оставлен новой обувью Саввы Крыстанова. Он начинается в подсобном помещении второго этажа, вливается через дверь кабинета, течёт по направлению к столу, обходит его и приближается к телефону. После этого каким-то невидимым путём эти следы, оставленные новой обувью Саввы Крыстанова, появляются на чердаке и покидают его через дверь чёрного хода. Они находились на чердаке во время следствия, а потом, когда мы спустились в квартиру инженера, отперли заднюю чердачную дверь, которая, как вы помните, была заперта, и по чёрной лестнице выбрались на двор.