10

Ночью похолодало; утром, раздвинув шторы на двери, ведущей на веранду, Аввакум увидел побелевшие от снега старые сосны. День выдался пасмурный, хмурое небо нависло над крышами домов, над верхушками деревьев, в сумеречном воздухе летали одинокие снежинки, оторвавшиеся от белого покрова леса. Первые, авангардные отряды наступающей зимы врывались в город отсюда, с юго-восточной окраины.

Пока на спиртовке варился кофе, Аввакум брился, напевая про себя «ча-ча» и время от времени двигая то правой, то левой ногой. Пришла пора, когда и он стал увлекаться легкомысленными модными ганцами, ритмично выстукивать о пол каблуками, взмахивать полусогнутыми в локтях руками, имитируя вздрагивание возбужденного жеребца. До этого он учился боксу, фехтованию, даже приемы вольной борьбы усвоил. Аввакум бегал на коньках, ходил на лыжах, умел взбираться на отвесные скалы, а что касается танцев, то к ним он относился с презрением, всю свою жизнь презирал их. Модное в свое время танго отталкивало его своей приторной эротикой, да и вообще модные ганцы он терпеть не мог — чувство отвращения вызывал в нем этот дешевый псевдопримитивизм, которым танцующие пытаются воссоздавать естественно-примитивные любовные игры отсталых племен. Все, что носило на себе печать слащаво сентиментальной эротики, было глубоко чуждо его природе. Но сейчас он двигал то левой, то правой ногой и напевал крикливую мелодию «ча-ча». У него было веселое настроение. Позавчера вечером они втроем — Прекрасная фея, Хари и он — провели вечер в баре. Щеки у Марии порозовели, глаза блестели — так с нею всегда бывало, когда ее вызывали на «бис» или когда она выпивала больше одной рюмки крепкого вина. Оркестр заиграл «калипсо», а она, обернувшись к Аввакуму, сказала: «Пошли!» Вернее, сперва ее глаза призывно поглядели ему в лицо, но, поскольку он сделал вид, что не понял ее, и притом довольно удачно, она сказала это слово вслух и даже привстала. «Ну-ка, Хари», — обратился Аввакум к ее жениху и ободряюще кивнул ему. Сперва ведь следует потанцевать жениху. Так принято. Но Хари категорично завертел головой и зевнул. Он готовил эскизы оформления болгарского павильона на предстоящей международной выставке, и это срочное и ответственное дело не давало ему покоя ни днем, ни ночью. Он имел все основания быть усталым и сонным, даже когда оркестр исполнял «калипсо». А вот Аввакум ничем не мог похвастать, чтобы хоть отдаленно своей занятостью напоминать Хари. В мастерскую он сегодня не ходил, рукопись об античных памятниках и мозаике продолжала лежать нетронутой у него на столе. А решение ребусов, хоть и усложненных множеством дифференциальных вычислений, которыми он увлекался вместе с профессором, не было, однако, делом настолько утомительным, чтобы жаловаться усталым голосом: «Ох, разве ты не видишь, что я едва на ногах держусь! Как же я пойду с тобой танцевать, красавица, когда у меня перед глазами все идет кругом?» Он не мог сказать ни этого, ни чего-либо подобного, потому что нисколько не напоминал переутомленного человека, а притворяться страдальцем был не в состоянии. Он с улыбкой отвел глаза от призывного взгляда Марии и с досадой пожал плечами: «Давайте отложим это до следующего раза, — сказал он. — Сейчас у меня нет настроения танцевать. Просто не хочется». Он подумал, что сейчас ее глаза вспыхнут обидой и возмущением, что она побледнеет от его слов, ведь не каждой женщине понравится, если на ее приглашение танцевать отвечают отказом. Однако Мария ограничилась тем, что сказала: «Очень жаль», — и села на свое место, словно школьница, ответившая на заданный вопрос. Ей, конечно, было обидно, но не станет же она делать из этого невероятное событие. Мужчины тоже порой капризничают, впадают в плохое настроение, она это знала. «В таком случае свой отказ вы можете искупить, только заказав мне миндальный торт, — сказала она, как всегда, с веселым задором. — Но если вы еще раз мне откажете, мы с Хари заставим вас выпить два стакана джина». Аввакум терпеть не мог этого горького напитка, одна мысль, что его ждет пусть лишь рюмка этой обжигающей горькой жидкости, заставляла его вздрагивать, а перспектива выпить целых два стакана повергла его в смятение. Вот почему он предпочел научиться танцевать; к тому же это не бог весть как трудно, особенно если нанять частного учителя танцев. В конце концов умение танцевать — эго своего рода капитал, в жизни разведчика все может пригодиться.

Вчерашний день прошел в усиленных занятиях, и дело у него продвигалось успешно.

Аввакум брился и тихонько напевал «ча-ча». Вот и снег пожаловал и скоро установятся настоящие чудесные белые зимние дни. Сидеть с трубочкой у камина, в котором потрескивают дрова, и спокойно обдумывать очередную главу «Античных памятников и мозаики» — все это казалось ему очень заманчивым. Аввакум уже смутно видел тот день, когда он завершит свой труд. Очерком о недавно обнаруженных в Сандански древнеримских мозаиках закончится второй раздел книги.

Он снял со спиртовки кофейник. Найденная в Сандански мозаика была настолько свежа и чиста, будто еще вчера вокруг нее шуршали шелком своих длинных туник матроны и скучающие гетеры, а уста шепотом скандировали печальную поэму о дерзком и легкомысленном Фаэтоне. Но с тех пор Земля сделала две тысячи оборотов вокруг Солнца, колесница Фаэтона укатила на хранение в музей, а его сороковой правнук на космическом корабле устремился к Луне, притом сороковой правнук не шепчет напевных гекзаметров.

Покончив с бритьем, Аввакум разделся и залез в ванну; когда на его плечи упали ледяные струи душа, он пустился в дикий пляс, который представлял темпераментную смесь «калипсо» и твиста.

Холодный душ освежил и взбодрил его. Этой зимой он обязательно закончит свою книгу — ночи длинные, и тишина звенит, как серебро. Мысли окунаются в темноту и выскакивают из нее посеребренные — звенят. Порой звенят печально, словно колокола, — он помнит эту грустную серебряную мелодию, досыта наслушался ее за истекшие зимы. Нет, хватит с него звона серебряных колокольчиков. Лучше уж «калипсо» и твист.

За стеклянной дверью серо и тихо. Напротив лениво кивают белыми верхушками старые сосны, слегка пожимая заиндевелыми плечами. Под темным сводом неба, словно крышкой прикрывшим землю, проползают редкие клочья белесого тумана, сумрак от этого становится плотнее и гуще. Но вдруг все оживает — воздух заполняют бесчисленные снежинки, они то спускаются белой куделью, то кружат в бешеном вихре, и уже не видно ни старых сосен, ни ограды, ни каменных плит перед домом.

И это было так красиво, что Аввакум принялся тихонько насвистывать. Так радостно, будто весь мир закружился в вальсе и всюду звенит плавная жизнерадостная мелодия Штрауса.

А танцуют это так: раз-два-шаг и полшага, раз-два! Смешанная дробь. Бытие начинается с математики, и в сущности оно и есть математика. Завтра премьера: городской театр оперы и балета возобновляет «Спящую красавицу». Мария исполняет роль принцессы. Раз-два-шаг и полшага… Завтра смотрим премьеру. Весь мир кружится в вальсе, над всем миром звенит жизнерадостная, окрыляющая мелодия. Все танцуют среди белых гирлянд. И каждый цветок в этих гирляндах — крохотная Прекрасная фея. Кто сомневался, что мир прекрасен?

Так началось для Аввакума утро 29 ноября.

Едва успел он закрыть входную дверь, как из складок снежной завесы выскочил Хари — он как будто сидел в мешке из-под муки, такой белый был от снега.

— Пойдем к дядюшке, — предложил он, мигая мокрыми ресницами. Видимо, он долго стоял под снегом. — Какой тебе смысл шататься сейчас по улицам, — продолжал он настаивать, хотя Аввакум и не отказывался. — Тут у нас настоящая зима, а там. в центре, слякоть, противно! И потом имей в виду, я заказал «боцману» на обед такое — пальчики оближешь!

Аввакум пожал плечами. Соблазнить его необычными блюдами было трудно — он не был гурманом. Но столь необычная настойчивость Хари произвела на него некоторое впечатление — прежде, приглашая его, Хари никогда не был так красноречив.