С таким зрением, конечно, Серов более реалист, чем «мирискусник», а великое искусство, как известно, построено на некоторых неправильностях, неточностях, несоблюдениях «правды жизни». Поэтому художнику необходимо ошибаться, это понимал и Серов. Его выражение «Иногда нужно ошибаться», кстати, стало расхожим афоризмом.

Ошибки в живописи благотворны. А в жизни? Пора немного остановиться на характере Серова. В отличие от отца, композитора Серова, красавца, романтика, любящего всевозможные эффекты, Валентин Серов «всю жизнь держал себя в шорах и на мундштуке, не дозволяя себе никаких романтических выходок. Все это казалось ему пошлостью». Так писал Репин и далее отмечал:

«Он был весьма серьезен и органически целомудренен, никогда никакого цинизма, никакой лжи не было у него с самого детства».

А вот и пример. Однажды при юном Серове взрослые стали рассказывать фривольные анекдоты. В разгар гогота кто-то опомнился и сказал: «Да мы развращаем мальчика!» На что Серов угрюмо заметил: «Я неразвратим».

В ранние годы, как отмечал Коровин, «Серов был человек мрачный, глубоко тоскующий. Он говорил: жизнь просто ненужная, невольная проволочка и тоска… Серов был брюзглив, ничто ему не нравилось…».

Нетрудно увидеть в такой оценке налет субъективизма и каких-то давних разногласий Серова с Коровиным.

А вот свидетельство более позднего периода, оно принадлежит Софье Олсуфьевой, портрет которой рисовал Серов: «Характер у Валентина Александровича был очень неровный: то шутит, живо и остроумно разговаривает, то вдруг сидит бирюком, и не скажи ему ничего…»

«По существу это был человек нежной, тонкой души, бесконечно верный друг, – вспоминает Дмитрий Философов. – Он ясно видел недостатки людей, их провалы, душевные изломы и охотно прощал все это, лишь было бы за что. Своей любовью он покрывал изъяны друзей, когда видел, что человек признает какую-нибудь ценность выше себя, служит ей бескорыстно…»

Всю жизнь Серов тяготился своим материальным положением, но когда был при деньгах, то никогда их не считал, охотно одалживал друзьям и знакомым:

– Я сейчас богат: получил за портрет. Не нужно ли взаймы? Могу предложить.

Ему вообще было чуждо накопительство. Дочь Серова вспоминает, как однажды Шаляпин и Коровин пригласили отца в ресторан «Метрополь»:

«Шаляпин и Коровин завтракали и, выпивая, полушутя, полусерьезно, рассуждали о том, куда лучше, в какой банк перевести за границу деньги.

– А я, – сказал папа, – уже перевел.

– Как, куда?!

– Прожил».

Да, это был стиль Серова: все тратить, не задумываясь о будущем. Хотя нет, задумываться-то он задумывался и часто, более того, боялся за свою многочисленную семью в том случае, если умрет, но… ничего не мог с собой поделать и продолжал бездумно «переводить» деньги. В нем начисто отсутствовала хозяйственная, расчетливая жилка. В то время когда его друзья Константин Коровин, Федор Шаляпин, Илья Остроухов могли покупать драгоценности, предметы роскоши, картины старых мастеров и дома, в семье Серова даже ремонт старой квартиры становился проблемой: «Лелюшка, дорогая. Зачем ты волнуешься по поводу ремонта и трат – это всегда так бывает. Главное, береги свое здоровье и детей, вот и все: остальное пустяки – деньги дело наживное…»

Что беспокоиться по пустякам? Главное – работа. Этот стиль жизни чувствовался во всей квартире Серова. Никакой роскоши. Чистота и аккуратность. Даже в кабинете Серова никаких разбросанных палитр, декоративных тканей, пустых тюбиков из-под красок, старых кистей. Только то, что нужно для работы, и все в строжайшем порядке. Ничего от богемы. Ничего от преуспевающего художника-дельца.

В ноябре 1903 года Серова чудом спасли от прободной язвы желудка. Весной следующего года он с женой отправился в Италию. Там, как всегда за границей, работал мало, больше смотрел. И оттачивал свой художественный вкус.

А потом грянула революция 1905 года. Интеллигенция, и художники в частности, по-разному отнеслась к грозным событиям. Друг Серова Александр Бенуа отстранился от бури, ибо посчитал, что «нельзя класть жизнь художника на такой недостойный вздор, как политика». Бенуа весь ушел в свой любимый XVII век и признавался, что «за деревьями, бронзами и вазами Версаля я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов».

А что Серов? Он идет за гробом убитого Николая Баумана. Активно сотрудничает в журнале «Жупел», рисует едкие карикатуры «Виды на урожай 1906 года» (на голой стерне лишь пирамидки винтовок, и кругом ни души), «После усмирения» – карикатуру на Николая II, которого считал ответственным за социальный взрыв в России.

Но политика политикой, а живопись живописью, и Серов продолжает свою серию портретов знаменитых людей: Мария Ермолова, Гликерия Федотова, Федор Шаляпин, Максим Горький, Константин Бальмонт, Леонид Андреев, Михаил Врубель…

«Очень соскучилась по Вас, – пишет художнику артистка Малого театра Гликерия Федотова. – Так мы хорошо проводили с Вами время и вдруг расстались. Неужто навсегда? Доставьте же мне удовольствие снова повидать Вас и послушать Ваши тихие речи. Очень хочется также узнать, каких красавцев и красавиц Вы теперь пишете…»

Описывать портреты словами – безнадежное, почти бессмысленное дело, и пусть этим занимаются искусствоведы. Я, как рядовой любитель живописи, выделю лишь один портрет: первой красавицы Москвы того времени Генриетты Гиршман, жены крупного московского фабриканта. Портрет этот дивно хорош и, по всей вероятности, нравился (а соответственно и сама Гиршман) Серову в такой степени, что он поместил свой портрет в углу портрета Генриетты Леопольдовны, словно бы для того, чтобы навеки любоваться ее красотой. Написал свое лицо и полотно на мольберте отраженными в зеркале туалетного столика.

Интересно, что три года спустя портрет Генриетты Гиршман писал Константин Сомов, и там она тоже потрясающе красива, но смотрится все же иначе, чем у Серова, и в этом отразились два разных подхода художников к одной и той же модели. Серов смотрит на модель глазами живописца – как бы издали и весьма отстраненно, как смотрят, к примеру, на красивые греческие статуи, – любуясь, но не волнуясь. У Сомова взгляд иной – это взгляд мужчины, который в женской красоте прежде выделяет ее составные части: плоть и женственность. У Сомова и у изображенной им модели одинаковое состояние любовного вожделения, чего совершенно нет на полотне Серова.

Портреты следуют за портретами, и в этой гонке Серов начинает надрываться. Чем восстанавливает силы художник, и русский человек в частности? Ответ однозначен: алкоголем. Не избежал этого пагубного пристрастия и Серов, хотя об этом советские искусствоведы предпочитали умалчивать: ну как же, это разрушает образ художника. Раз классик – значит, без пороков и изъянов. Но что было, то было. И частенько Серов писал портреты ради сиюминутного заработка, только спрашивая у тех, кто ему подсовывал типаж для картины: «А не рожа ли?»

Изнурительная работа, нервы и, как следствие, экзема, которая долгие годы мучила Серова.

В 1910 году он рисует на себя шарж под названием «Скучный Серов»: осунувшаяся фигура, подогнутые колени, мешковато сидящий костюм, надвинутая на лицо панама, сигара во рту и сердитое выражение лица. Таким примерно предстает Серов в России. Но за границей, особенно в Италии, он преображается. Там, где, как сказал некогда Некрасов, «до нас нужды, над нами прав ни у кого», – там он почти всегда пребывал в веселом и радужном настроении. «А приятно утром купить хорошую, свежую, душистую розу и с ней ехать на извозчике в Ватикан, что ли, или на Фарнезину», – пишет Серов жене на родину.

Конечно, хорошо в Риме, но неплохо и в Париже. Именно в Париже, в театре «Chatelet», в балетном спектакле «Шехерезада» увидел Серов Иду Рубинштейн и мгновенно загорелся написать ее портрет.

– Не каждый день бывают такие находки. Ведь этакое создание… Ну что перед ней все наши барышни? Да и глядит-то она куда? – в Египет!.. Монументальность есть в каждом ее движении – просто оживший архаический барельеф! – говорил художник с несвойственным ему воодушевлением.