— Я так понял, Раух, этот адъютант Скорцени, был там с тобой, в Берлине? — он внимательно посмотрел на нее, спросил намеренно равнодушно, но она еще с Арденн хорошо знала, это равнодушие — всего лишь маска ревности.

— Да, — она кивнула и, размотав волосы, легла рядом. — Но между нами ничего больше не было. О чем я могла думать, когда моя дочь умирает у меня на руках, а большевики сначала за три квартала, потом за два, потом они на соседней улице, а потом — на пороге твоего дома. И творят погромы. Кроме Рауха, мне не на кого было опереться, но он и сам хорошо понимал, что происходит. Он ни о чем не напомнил мне ни разу. Только благодаря ему нам удалось вырваться.

— А сам он? Я так понимаю, он жив, — он повернулся к ней.

— Да, он живет в Австрии. Тоже под другим именем, очень конспиративно. Они что-то делают, — ее красивые темные брови вздрогнули, она вздохнула, обнаженная грудь приподнялась, он положил руку сверху. — Я не знаю, что толком, и не хочу знать, все связано с какими-то секретами рейха. Я даже не спрашиваю. Ради собственной безопасности и ради безопасности Джилл. К моей медицине это не имеет отношения.

— Джилл сказала, ты одинока, плачешь по ночам.

— Да, плачу иногда, — Маренн вдруг резко села на постели. — Джилл не знает. Зачем ей знать? С ней они больше никогда не виделись. Фриц занимается деятельностью, за которую его могут в нынешних условиях привлечь к суду, это связано с их организацией ОДЕССа, с вашей организацией, как я понимаю. Но Джилл зачем это все? Ей только не хватает встретиться с такими следователями, которые допрашивали тебя и твоих товарищей по дивизии.

— Я говорю не о Джилл, — он не отступал. — Я говорю о тебе. Она сказала, ты носишь мое кольцо, всегда. Ты носишь мое кольцо и спишь с ним? — он усмехнулся. — Пока я нахожусь в тюрьме? Я уже говорил твоей дочери, ты — оригинальная женщина, Мари. Это любопытное открытие. Ради этого стоило сюда приехать.

Она встала, отбросив длинные волосы, сдернула со спинки кресла пеньюар из черного густого гипюра, надела его, подошла к окну. Море окутали темно-лиловые сумерки, ветер стих, вода едва заметно колыхалась у берега.

— Я решила, — сказала она, помолчав, и крепко сжала пальцами край подоконника, — что мы больше никогда с тобой не увидимся. Я так решила для себя. Ради твоей жены и детей, чтобы все смогли жить спокойной жизнью, которую вполне заслужили после долгих разлук, мучений, судов, приговоров. Раух один, он свободен, был и есть. Наша связь с ним никого не ущемляла.

— Вот как, не ущемляет, значит, — он тоже поднялся, подошел, встал за ее спиной. — Ты все решила за себя, а заодно и за меня? Десять лет я провел в лагере и в тюрьме, отвечая там за тех, кто, как ты говоришь, состряпал себе документы и устроился конспиративно, под другими именами, их как бы и не было вовсе, и они никогда не имели отношения к СС, ни в чем не виноваты, чистенькие. А я и мои товарищи по дивизии за них за всех отвечали на суде. Сначала мы проливали за них кровь, потом мы сидели за них в тюрьме, — щелкнула зажигалка, он закурил сигарету, — мы отдали войне и тюрьме молодость, здоровье, полжизни. Но они не просто устроились конспиративно, они устроились с комфортом, как оказывается, — он усмехнулся. — Они любили женщин, которых любили мы. Наши лучшие, наши самые любимые женщины достались им. И что очень странно, эти женщины спокойно позволяли им себя любить. Или, может быть, не странно? — он прикоснулся рукой к ее плечу, она вздрогнула. — Эти женщины даже не считали нужным морально поддержать нас в тюрьме, они просто исчезли с теми, кто устроился конспиративно, и продолжали жить дальше, как будто ничего и не было. Забавно. Мне писали в тюрьму мои бывшие солдаты, младшие офицеры, они пытались меня поддержать. Мои товарищи присылали помощь, подарки. Женщина, которую я любил с юности, которой бредил, не прислала ничего. Даже маленького письма с единственными словами, которых я ждал — жива, люблю, жду. Она позволила себя любить тем, кто устроился конспиративно, и не произнесла ни слова.

— Но Зигурд же не позволяла себе ничего такого, — она резко повернулась, сбросив его руку, пожалуй, впервые проявив гнев, так что ее глаза даже потемнели. — Она была тебе верна. Она тебя дождалась. При чем здесь я?

— Тсс, пантера с зелеными глазами, — он обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал в губы. — Настоящая Эсмеральда с непокорным характером. Какой у тебя темперамент! Совсем не нордический. Все молчит, молчит, холодная такая, не достучишься, а потом раз — и как вот эта зажигалка, огонь.

— Я предупреждала, у меня плохой характер. Для жизни, — она уже заметно смягчилась и вздохнула.

— И затухаешь быстро. Меня это устраивает. Пантера — это по моей части. Я воевал на «пантере», я все знаю об этих «зверушках». При чем здесь ты? — он повернул ее к себе спиной, обнимая за талию, целовал ее висок. — А ты еще что-то говорила Шлетту на Балатоне о том, что верность мужчин — эта химера. Даже Зигурд знает, при чем здесь ты. Даже она поняла без слов, хотя видела тебя пару раз когда-то еще до войны. Она поняла, откуда ветер дует, куда меня так тянет. Я сказал ей, что ты погибла, я сам так думал, и она успокоилась. А ты была жива, носила мое кольцо, спала все с тем же адъютантом, что в Арденнах, — его руки скользнули с талии наверх, сминая гипюр, — и это все длилось ни много ни мало почти десять лет. Все время, что я находился в тюрьме, где, кстати, твой адъютант в отличие даже от своего шефа Отто Скорцени вообще ни одного дня не был, сразу устроился конспиративно.

— Ему приказали…

— Это неважно. Он десять лет был твоим любовником. Этого ему, я надеюсь, никто не приказывал? Или это одно из последних распоряжений рейхсфюрера перед тем, как он покончил с собой? — он наклонился вперед, заглядывая ей в лицо. — Сомневаюсь. Ты отлично знала, что я нахожусь в тюрьме, и не дала о себе знать. Ради детей — весьма благородное оправдание. И никакой верности, все, что было, в пропасть, туда же, куда и рейх. Она все решила за меня. Она решила, что так проще. А что же Отто? Он, оказывается, так и не узнал, что мы решили с тобой быть вместе. Так и скрылся конспиративно, ничего не узнав. И я так понимаю, ничего не знает до сих пор. И наверняка приезжает к тебе частенько, считая тебя своей женой и оставаясь в полном неведении относительно твоей краткосрочной прогулки на Балатоне. Все это очень интересно, Мари. Джилл права, ты настоящая разведчица.

— Что касается Отто, — она резко отстранилась от него, глядя вниз, на море. — То за все эти годы он приезжал раза три или четыре. Я вообще не могу к нему поехать. И он действительно ничего не знает до сих пор. А для чего? По-моему, и так все ясно. Ты хочешь взять назад свое кольцо? — она повернулась к нему и протянула руку. — Снимай сам, как и надевал. Я не могу, — голос ее дрогнул, она отвернулась.

Он поднес ее руку к губам, поцеловал пальцы.

— Нет, Мари, я этого не хочу. Я не для этого сюда приехал. Джилл сказала, ты одна, но как только я вошел сегодня и увидел тебя, — он снова привлек ее к себе, — я понял, нет, она не одна, ей просто не позволят быть одной. Кто-нибудь обязательно вертится вокруг, как в Берлине, как в Арденнах, как везде и всегда. И мне легче знать, что ты жива, хотя и изменяешь мне, чем думать о том, что тебя убили и тебя давно уже нет на свете.

— В чем ты упрекаешь меня? — она опустила голову ему на плечо. — В том, что я сохранила твою семью, которая поддерживала тебя в самое трудное время? В том, что женщина, которая перенесла все лишения войны и послевоенного времени, пережила, что ее мужа приговорили к смерти, дождалась его наконец? Что дети увидели отца? Я спросила себя: что бы я чувствовала на ее месте, если бы мой муж, которого я любила, которому вырастила детей, которого поддерживала, как только могла, в несчастье, вернулся не ко мне, а к другой женщине, пусть знаменитой, красивой, богатой. Я чувствовала бы себя ужасно, я бы считала это несправедливым. И, несмотря на то, что я и знаменита, и красива, и богата, была и есть, мне приходилось бывать на этом месте не один раз. Это сильный удар, смертельный. Я знаю силу любви и красоты, и свою силу я тоже знаю. Я могла бы сделать так, чтобы всего этого не было. Но это было бы не по-человечески. Другое дело, — она отстранилась, и снова отойдя к окну, оперлась руками на подоконник, легкий бриз шевелил длинные темные локоны, — что, встретившись, пожив еще какое-то время, вы поняли, насколько изменились, что вас больше разделяет, чем объединяет. Но это уже не по моей вине. Я получила все, чтобы жить спокойно, и я жила. И я не могу сказать, что эта жизнь была счастливой. Я могла бы и не говорить, что я встречалась с Раухом. Могла бы сказать, что ждала тебя, но ты бы мне не поверил, не поверил бы в душе. Я не ждала. Я решила не ждать и не напоминать о себе. Ради твоего же покоя и благополучия. Страданий было и так достаточно. Я никогда не отрекаюсь от того, что делала. Да, мы встречались с Фрицем в Вене. Он был моим любовником. Я говорю об этом, чтобы не было упреков. Да, я не сказала Скорцени до сих пор о нашей любви. Зачем? Ему все это уже не интересно. И мне тоже, что важнее. Вальтер умер. О чем еще ты меня спросишь? Что ты еще мне скажешь? — она повернулась, в ее глазах блестели слезы. — Поцелуи, объятия, но этого разговора было не избежать. И это тот разговор, который подо всем подведет черту. А лгать я не буду, я никогда не лгала. Всех этих разговоров мне хватило с Отто. Тебе я скажу так же, как ему: да, я такая. Другой не буду. Не нравится, ищите кого-нибудь получше, возвращайтесь в семью. Не трогайте меня.