Двадцать второго июня сорок первого года, в первые часы войны с немцами, он ее признал, эту власть. Девятого мая сорок пятого года, в день Победы, признание взял обратно.

Это он, потомок хасидов, поучал сына:

– Только глупые люди задаются вопросом: каков стакан? Наполовину полный или наполовину пустой? Возьми этот стакан, вылей содержимое в бокал для благословения субботы и праздников – начнет переливаться через край.

Наполненная у хасида жизнь, переливается через край – по отцу и я из хасидов.

"Плохо – это теперь плохо, а хорошему конца нет…"

Птицы в разноголосицу – я вникаю.

Травы пробиваются к свету – их приветствую.

Солнце опускается за горы – взглядом поспешаю следом.

Они мне интересны – птицы, солнце, травы в изумрудной зелени, смолистые ароматы с гор, засаженных пиниями.

Они мне доверяют.

Вечер.

Крыша напротив.

Воронья сходка на ее коньке – десятка полтора, не меньше.

Недвижные силуэты на блеклой голубизне заката, словно вырезаны из черной бумаги, вглядываются в краешек солнца над горами, который не удержать.

Улетают в ночь, отяжелевшие от раздумий, но остается одна, оцепеневшая, завороженная полнолунием, не способная одолеть наваждение.

Тоже остаюсь на балконе, созерцатель закатов.

Только я – дурак набитый,

Простодушный, как коза,

Удивляюсь, как ребенок,

И смотрю во все глаза…

Это не я сочинил.

Юз Герштейн.

Зацветает по весне апельсиновое дерево, провисают плоды по осени – чудо оранжевое, на которое не наглядеться.

Выхожу из дома, вижу: сосед забрался на лестницу, обрывает апельсины с веток, один за другим.

– Не трогал бы, – прошу. – Красу несравненную.

Смотрит с лестницы. Не понимает.

– Я, – говорит, – их люблю. Я, – говорит, – их давлю. Из них сок замечательный.

– Принесу тебе апельсины – обещаю. – Хоть пять. Хоть десять килограммов. Только эти не обрывай.

Огорчился.

Ушел.

Гулял без удовольствия.

Через час возвращаюсь – остался на дереве пяток осиротевших апельсинов, на самой его макушке.

Проняло соседа, должно быть.

А может, высоко растут – не достать.

Мудрость почиет на малоумных…

…которые дальновидны и угадчивы.

– Скоро уже. Вот-вот! Узнаете по последствиям. Реки потекут вспять, земля наша встанет на место соседней, соседняя на наше место, с путей совращая, – тогда же состоится преображение всего сущего…

Прилетели из Москвы.

Поселились в горах под Иерусалимом.

Огляделись – всё незнакомое. Ко всему надо привыкать. К цвету, свету, запахам. К незнакомой речи и невиданным прежде чековым книжкам. К преображению всего сущего, а также к скорпионам, гадам кишащим.

Они кувыркались на траве, наши сыновья, и младший вскрикнул вдруг от укола.

Застыл в боевой позиции скорпион – ядовитое жало над головой. Первый скорпион в нашей жизни.

Его убили теннисной ракеткой, но боль пошла вверх по ноге, пугая быстротой распространения. Медицинская сестра дала таблетку, заодно спросила:

– Черный или желтый?

К счастью, скорпион оказался черным, не пришлось везти сына в больницу. Их фотография у меня перед глазами: сидят вдвоем, младший на колене у старшего, пережитый испуг на лицах.

Через пару лет мы пришли на холм, обросший редкими соснами, с жестким, понизу, подлеском, в котором не поваляешься, покусывая травинку.

По склонам холма встанут дома, в одном из них будет наше жилье.

Из-под камня выполз скорпион, и решение пришло сразу. Нашу квартиру назовем "У скорпиона".

Влезли в долги.

Дождались.

Поселились.

Завели кой-какую мебель.

Рассадили растения по кадкам; кактус разросся на балконе, иглами ощетинился для устрашения.

Каждая – с мой палец.

Птицы на них не садятся, бабочки облетают стороной: больно – нет слов, почище скорпиона!

Иглу из плеча вытаскиваю, выговариваю с обидой:

– Что ж ты, поганец, своих колешь?

Отвечает без слов:

– Какой ты мне свой?

– Да кто тебя поливает что ни день? Подкармливает питательными растворами? От сорняков избавляет?

Иглы вострит, как щерится:

– А кто кактус выдрал из горшка? Кто загубил моего отпрыска, от отцовского корня-наследия, который подавал надежды? Куда ты его подевал?

Куда, куда… В мусорный ящик, вот куда.

Плечо ноет от укола. Душа корчится от стыда.

– Понял? – говорит. – Приходится защищаться.

– И от меня?

– От тебя тоже.

Ухожу в комнату, а там другой кактус, высотой с полметра.

Отломили для меня отросточек, завернули в мокрую тряпку, чтобы не повредился в пути, дали пояснение:

– Посадишь в большой горшок – уйдет в корень. Посадишь в крошечный – пойдет в рост. Выбери, что лучше.

Прилетел домой, посадил кактус в малый горшочек, и он полез вверх, изумляя редких моих гостей.

Высится который уж год, устремляясь к потолку, задает хозяину непростой вопрос: корни велики – ты мал, корней нет – ты велик.

А первый скорпион, самый первый, которого убили теннисной ракеткой, так и живет у меня под крышей. В бутылочке со спиртом. Больше тридцати лет в бутылочке, а выглядит замечательно.

Всякому бы так.

Малые мира сего…

…о них разговор.

Жила в Москве немолодая пара

Был у них кот Барсик, единственное утешение вяло утекающей бездетной жизни.

И сказал муж жене, когда подступил к нему смертный час:

– Мужика ты себе еще найдешь, но отца Барсику – никогда…

В нашей московской квартире прижилась кошка.

Одна на много жильцов.

К ее несчастью, я был любопытный до крайности в детские свои годы. Исследователь окружающего мира во вред себе и другим.

Лизнул на морозе дверную ручку, и с языка сошла полоска кожи.

Поджег в ванной дымный порох. Соседские простыни посерели на просушке, и их перестирывали со скандалом.

Учтите при этом, что стиральных машин не было и в помине, всё делали вручную, согнувшись над тазом с горячей водой, которую следовало нагреть на кухне и притащить в ванную комнату.

Тогда же познакомился с Томом Сойером и его проделками.

Том угостил кота ложкой жгучего "болеутолителя"; тот "подскочил вверх на два ярда, издал воинственный клич и заметался кругами по комнате… неся на своем пути разрушение и хаос… Затем крикнул во всё горло "ура" и выскочил в окно, увлекая за собой цветочные горшки".

Не знал прежде, что кошки способны кричать "ура", и по примеру Тома Сойера решил провести исследование на живом организме. "Болеутолителя" под рукой не оказалось, и я заменил его валерьянкой из пузырька, вылив до последней капли на кухонный пол.

Прибежала наша общая кошка, поспешно вылизала лужицу, яростно потерлась спиной, втирая в тело пахучие остатки, а затем стала метаться по кухонным столам и полкам. "Ура" она не кричала, но полетели на пол кастрюли со сковородками, забрякали тазы с мисками, запрыгали скалки-поварешки, с газовой плиты слетел чайник с водой.

Кошка безумствовала немалое время, рухнула вдруг на пол и провалилась в непробудный сон, – мне даже послышалась, будто она захрапела. Следовало и это исследовать: храпят ли пьяные кошки, как сосед за стенкой, но я благоразумно затворился в комнате.

– Что с нашей кошечкой? – изумлялась потом Таня Титова. – Бес, не иначе, попутал…

Бесом был я, который не признался в содеянном.

Но отношения с кошками с тех пор не заладились.

Живу теперь на крыше дома, от земли ведут ступени к моей двери. По этим ступеням поднимаются уличные кошки, к ночи располагаются на половике.

Выхожу на прогулки в поздние часы, прерываю их сны, и в отместку они мочатся от злости на кадки с цветами.

Зато у моего сына две кошки.