ЧЕЛОВЕК
Человек себе еще неясен, —
Знаю это я наверняка.
Человек, как дуб или как ясень,
На поверхность шел из глубока…
Человек — не то, что видно глазу,
И не то, что чувствует рука!
К самому себе пришел не сразу, —
Шел, и шел, и шел издалека…
СЧИТАЕТСЯ…
Считается, что жизнь — удача разовая…
А вдруг — не так? А вдруг — всегда жига,
С планеты на планету перебрасывая,
То в рай, то в ад, людские существа?
Но что теперь душе послужит меркою?
Пускай микроскопический кристалл,
Пусть квантами раздаст свою энергию!..
Кто был однажды — быть не перестал.
То в странствие научно-фантастической
Пускается, то вроде в волшебство
Явление живое, не мистическое —
Проявленное жизнью существо.
Не знаю я, как делается это,
Но делается, — знаю, между тем…
И наша, как и прочие, планета
Для некоторых — ад, другим — эдем!
Быть может, для кого-нибудь спасительна,
Другому — в самый раз ее корить!
А бога-то на свете нет, действительно,
Кого за все миры благодарить?…
* * *
Нет, мы не рождаемся с душой:
Жизнью вырабатываем душу.
Этою поправкой небольшой
Вечную иллюзию разрушу, —
Страхам старины и новизны —
Вымыслу о бренности — не верьте:
Смертными на свет мы рождены,
Чтобы зарабатывать бессмертье.
* * *
…Кто-то, глубоко во мне живущий,
Знает много песен и стихов,
С легкостью, лишь гениям присущей,
Строки он подсказывать готов.
Но, живя не по его законам,
В тяжести коснея, как скала, —
Все ловлю я слухом напряженным:
Верно ли подсказку поняла?
НАИРИ ЗАРЬЯН
(1900–1969)
С армянского
* * *
На чужом ты сгорела огне,
Мне досталась лишь горстка золы.
Лишь в очах — в тайнах пепельной мглы
Тлеет искоркой грусть обо мне.
Я б хотел принести тебе в дар
Все не спетые песни мои
И в любовном хотел забытьи
Вновь раздуть эту искру в пожар.
Поздно, друг… Дал я верный обет:
До конца моей жизни земной
Я в плену у заботы иной,
И бессмертный сияет мне свет.
‹1939›
* * *
Любимая, как нежен голос твой!
Мне дороги слова родимой речи.
В них — ожиданье, и призыв живой,
И обещание счастливой встречи.
Так назови же имя «Наири»,
Чтоб новый смысл все звуки обрели в нем,
И дрогнет сердце… Так богатыри
Дубы трепещут под весенним ливнем.
Но с голосом в разладе милой речь,
Суровое меня сразило слово.
И я из раны острия стального
Не вырву, чтобы кровью не истечь.
‹1939›
* * *
По жесткому закону бытия
Кремнистым нашим не сойтись дорогам.
К чему ж твой зов, к чему тоска моя
И столько силы отдано тревогам?
Живу я бурно, в звонкий рог трубя,
Мне радость блещет радугой сквозь тучи.
Зачем же, только назовут тебя,
Я хмурю брови облаком над кручей?
Люблю в веселом дружеском кругу
Пересыпать живых острот каменья.
Зачем же при тебе я не могу
Преодолеть невольного смущенья?
Смеется полдень юный, золотой
Вокруг меня, не ведая печали.
Зачем же ненасытною мечтой
Я рвусь к твоей недостижимой дали?
‹1940›
ОТЧИЙ ДОМ
Я в сновиденье памятью ночною
Воссоздавал знакомый отчий дом:
Большое небо детства надо мною
Раскинулось в сиянье молодом.
Со мною мать сидела, как бывало!
И по-армянски бормотал ручей,
И дерево мне песню напевало
Весенним легким шорохом ветвей.
А тонкий луч, проскальзывая в окна,
Жизнь открывал мне золотым ключом.
Смотрело солнце материнским оком…
Весь мир был ясен, прост, как отчий дом.
‹1940›
* * *
Не знал я детства беззаботных дней
И молодости легкой без печали.
Над буйным вязом юности моей
Шумели бури, ствол его качали.
И те цветы, которым бы цвести
Под мягким солнцем юношеских весен,
Цветут теперь, в мой полдень, на пути
В пылающую урожаем осень.
Не оттого ли и душа моя
Неистова, как шумный ливень вешний?
Не оттого ль так беспокоен я?
В моей душе весна и утро вечны.
‹1941›
ЗАВЕЩАНИЕ КИРА
(По Ксенофонту)