--Я не стрелял, нет. Она упала от испуга, я не стрелял. Не стрелял. - Он помолчал и с силой продолжил, - но выстрелил бы, сделай она хотя бы один шаг ко мне. Я мог протянуть ей руку, мог дать схватиться за приклад. Но никогда бы не сделал этого. Я не хотел, чтобы она жила.

   --Что было потом?

   ...Аристарх понимал, что выстрелил он или просто вскинул ружье, напугав утонувшую, - она погибла по его вине. Отказ помочь усугублял вину. Но это понимание не обременило его, а лишь породило мрачное злорадство. Он пошел вдоль реки назад, по течению, остановился у запруды, положил ружье, разделся, дрожа, вошел в воду. Она пахла свежей тиной. Окунулся с головой, вспомнив иорданское купание в проруби на Крещение. Мужики и парни покрякивали и погружались с головой, мне же отец не позволил, но обещал, что на будущий год разрешит. Он омывал себя в лесной речушке, как в Иордани, но представив как утопленница, обернувшись русалкой, утаскивает его в бурую тину, поплыл к берегу.

   Потом он долго сидел на скамье в парке. В него медленно входило нечто ледяное и гнетущее. Он - убийца? Откуда-то всплыло тягостное слово "палач", он взвесил та губах его тяжесть. Ему по-прежнему не было жаль ее. Но палач - не убийца, он исполнитель приговора. Последняя судебная инстанция, только и всего. Но кто вынес ей приговор? Никто. Ни суд человеческий, ни суд Божий. Это он приговорил её к смерти. Но кто поставил его судить? Мысли его путались.

   Через два часа, найдя кухарку и сказав, что после завтрака уезжает, велел запрягать. Старуха сонно покрутила головой, посетовала, что он так рано едет, спросила, где Зинаида Ильинична? Он пожал плечами. Он не считал, что солгал, разве он знал, где она? Острое и болезненное ощущение осквернённости прошло, минутное счастье возмездия растаяло, ощущение вины тоже ушло, уступив место ледяному бесстрастию. Он последний раз окинул глазами зал с лепниной потолка и изящными креслами, рояль и диван, освещенный утренним солнцем, и даже не поморщился. Казалось, долги уплачены.

   Но обратный путь под скрип рессор тарантаса снова смутил его. Он был умён. Отец говорил, что он родился умным. "Эту" может вынести течением на отмель уже сегодня. Кто видел, точнее, кто мог видеть в предрассветный час его, идущего к омуту? Случайный пастух? Сосед по имению? Дачник?

   Что делать? Рассказать отцу правду? Как? У него больное сердце. Это убьет его - особенно, когда он узнает о Юлии. Сам он не мог предать Юлия - тот ничего не сказал о случившемся даже ему. Просто сказать, что видел, как несчастная Зина Ильинична оступилась на мостках, а он пытался помочь, но не смог? Почему же он сразу не поднял людей? Нет. Все вздор. На омуте никого быть не могло. Даже если его и видели идущим в лесок - ну, и что с того? Они могли сто раз разминуться. Недоказуемо. Выстрела не было - он не стрелял, снова уверил он себя, а уж спасать эту лярву и вовсе было смешно.

   Тут Аристарх снова брезгливо поморщился. А почему он оправдывается? Снова вспомнив произошедшее накануне, содрогнулся. В памяти всплыл и горячечный бред Юлия. "Анафема, маранафа". "Эта" должна была быть судима - вот и предстала перед Божьим судом, ибо перед человеческим судом предстать не могла. Пусть он палач, пусть убийца, только сотворенное мерзавкой с братомзаслуживало смерти. Он ощутил себя прокурором. "Виновна", вынес он вердикт. Наказание просто предшествовало приговору.

   Аристарх ничего не сказал отцу.

   ...Тело нашли только через четыре дня - в речном затоне в полуверсте от Чёртова омута. Кухарка смутно помнила, что Зинаида Ильинична утром в воскресение куда-то ушла, она подумала - не в церковь ли? Молодой барин утром около десяти уехали. После Зинаида Ильинична не возвращалась. А оказывается, такая беда! Наверное, ногу свело, поскользнулась на мостках, бедняжка.

   Аристарха не обеспокоили, отец довольствовался его словами, что он прогулялся в лесу, потом вернулся и уехал. Его, оказывается, точно видели - Егор Савинов, пожилой дачник, заприметил его, идущего через мостки в лес. Но погибшую тот не видел. Сам Аристарх видел потрясение Юлия при этом известии. Несчастный отрок побледнел и долго молчал, беззвучно шевеля губами. К вечеру этого дня Аристарх поймал на себе задумчивый взгляд брата, но только на следующее утро, когда Юлию разрешили наконец пойти в гимназию и Аристарх провожал его, тот осторожно спросил:

   --Ты... эту... эту... женщину... погибшую... ты видел её в имении?

   Аристарх вздохнул, глядя на осунувшееся лицо брата. Он любил Юлия. Любил трепетно, почти страстно. После смерти матери, чтобы Юлий не скорбел, читал ему ночами, а как-то в отцовском кабинете мальчишки нашли на столе уголовное дело. Аристарх читал с восторгом и интересом, Юлий же слушал вдумчиво и напряжённо. Но именно он проронил, что все эти убийцы - удивительно неумные, они не боятся Бога. И вот теперь тринадцатилетний Юлий, ставший жертвой растления похотливой твари, спрашивал его, убийцу, о той, что погубила его чистоту. Аристарх смотрел на брата безучастно и спокойно.

   --Видел. Она погибла. Забудь о ней.

   Юлий судорожно вздохнул, обжёг его взглядом, но снова ничего не сказал.

   ...Корвин-Коссаковский долго молчал. Воистину, великая бездна - человек, волосы его легче счесть, чем его чувства и движения сердца. Потом спросил.

   -- И сожалений у вас нет?

   Сабуров покачал головой.

   -- Я не хотел знать, где ее надгробие. Узнал бы - помочился на могилу. - Взгляд Сабурова налился вялой тоской. -- Я пытался уверить себя, что случившееся было в чем-то промыслительно. Эта женщина остановила меня и брата перед стезями распутными. Но в итоге Юлий стал калекой. У него необычная память, и, конечно же, он не смог забыть пережитого. Он занимает ум шахматными головоломками, как несчастный Кай складывал из льдинок слово "вечность".... Я же... Я стал подлинным выродком. Брат не выносит женщин. Я не могу любить.

   Корвин-Коссаковский растерянно смотрел на Сабурова, потом тихо проговорил:

   --Вас можно пожалеть... - Ему подлинно было жаль этого несчастного, изломанного человека, - ваша душевная боль может быть уврачевана, поверьте... Христос... Но почему вы назвали себя выродком?

   Сабуров же усмехнулся.

   --Потому что любая связь с женщиной начинает мучительно тяготить меня после первой же ночи, во мне поднимается злоба. Любая из них Зина - точнее, становится ею после первого же соития. - Сабуров разворошил кочергой дрова в камине, заговорил спокойнее и рассудительнее, - мужчина имеет слабость к женщине, которая есть источник всех его слабостей. И унизительна для него эта слабость. Но сам по себе мужчина свободен от плоти, у женщины же нет ничего не плотского, она суть плоть в своей силе и в своей слабости, она отдается одному переживанию, все упования свои связывает с любовью. В стихии женской любви - что-то страшное для мужчины, притязания женской любви так безмерны, что пугают, порождая безысходную трагедию...

   Арсений промолчал, в чем-то соглашаясь. Сам он искал в женщине красоту, желание обоготворить заложено было в его любви, но женщина редко являла собой тот образ вечной женственности, перед которым можно преклониться...

   --Что и случилось ... - спокойно добавил Сабуров и на скулах его обозначился румянец, - но мои детские воспоминания - давно в прошлом. В определениях же я точен. С недавних пор я стал замечать, что нарочито стараюсь ... ничего не делая... влюбить в себя женщину, довести ее до безрассудства и погубить. Я стал чувствовать, что мне нравится это. Я наслаждаюсь ее гибелью. Как тогда - над омутом...

   Глава 4. Легион Велиара.

   Ум, принявший дурные помыслы, уже не нуждается в сатане,

   ибо сам для себя стал сатаной.

   Симеон Афонский