Как всегда, она нашла путь. Ханна Кирстен приглашала посетить ее дом в штате Нью-Йорк. Джона давно приглашал один из офицеров Западного командования приехать на Стетен-Айленд и поговорить о старых армейских делах. Лили всегда готова принять ее тетушка Сюзи в Бостоне.

Когда они сидели за скромной трапезой в темной столовой, Джесси набралась смелости и сказала:

— Джон, почему бы нам не принять эти приглашения? Ханна останавливалась у нас много раз и хочет, чтобы я посетила ее. Ты помнишь, сколько раз полковник Уодсворт просил тебя навестить его? Я думаю, что тебе было бы неплохо побыть среди старых армейских друзей. Разве тебе не доставило бы это удовольствия?

Джон отодвинул тарелку и взял ее за руку.

— Не думай, что я не знаю, как ты стараешься, дорогая Джесси, или как ты разрываешься на части. Я мало говорил… а что я мог сказать? Я привел вас в такое бедственное состояние, я один… и я не вижу путей выхода… возможной помощи…

Она быстро встала, подошла к нему и поцеловала его веки.

— Послушай, дорогой! — воскликнула она. — Это всего на несколько недель, потом мы снова будем вместе. Придет назначение. Хорошие времена вернутся, ты увидишь. Разве они не возвращались? Подумай, как часто мы опускались на дно и вновь поднимались. Мы так много получили от мира, Джон, так много счастья и успехов. Конечно, они закалили нас для трудных времен!

Он сидел, обхватив руками свою склоненную голову, потеряв дар речи.

На следующее утро в самые ранние часы они спустились по трем некрашеным ступеням своего дома, у каждого в руках был чемоданчик. Внизу они молча посмотрели друг на друга. Джесси казалось, что ничто пережитое ею раньше, даже смерть младшего Бентона, не было столь мучительным, как этот момент расставания. Сейчас ее муж нуждался в ней больше, чем когда-либо, однако из всех миллионов долларов, извлеченных ими из Марипозы, она не могла наскрести сумму, чтобы остаться рядом с мужем, когда он подавлен, болен и выглядит стариком, страдая так, как может страдать отчаянно гордый человек. Они были в разлуке в двадцатую годовщину их свадьбы потому, что Джон стоял во главе армии, преследовавшей генерала Прайса, а она работала в штаб-квартире в Сент-Луисе. Через несколько дней они могли бы отпраздновать тридцать вторую годовщину, но они вновь будут врозь.

— Мой дорогой, — нежно прошептала она, — я как раз вспоминаю, что мы сказали друг другу в ту ночь в палатке около Спрингфилда. Легко говорить о любви в хорошие времена, в чудесные годы, какие были у нас в Марипозе, Блэк-Пойнте и Покахо. Но теперь, когда нам предстоит разлука, я не нахожу ничего лучшего, как сказать тебе, что люблю тебя, дорогой; я любила тебя каждый час, каждый день и в добрые и в плохие времена. Ты всегда делал мою жизнь счастливой и красивой; она красива и сегодня, потому что я люблю тебя, а ты любишь меня. Будь великодушным, думай обо мне каждый момент, пиши мне каждый день; мы найдем выход, Джон, мы ведь всегда его находили, верно?

Ранним утром улицы были пустынны, а воздух недвижим. За закрытыми дверями и зашторенными окнами еще спали люди. Они были одни, две небольшие фигурки, старые, с седыми волосами, одинокие во Вселенной. Затем вдруг они слились в объятиях друг друга, уста к устам — две крошечные фигурки, превратившиеся в одну большую, великую — в символ любви нерушимой, бессмертной.

Джесси прожила у Ханны Кирстен два месяца, немного гуляла в полдень вдоль реки, слушала игру Ханны на фортепьяно и ее пение. Она надеялась, что отдых и избавление от забот помогут отыскать свежие мысли и энергию, которые позволят ей найти какое-то решение ее проблем. Однако по истечении двух месяцев она была дальше, чем когда-либо, от понимания того, что следует делать, а проходившие часы несли с собой только тьму. Крепко сколоченный корабль, который плавал лучше всех в штормовую погоду, потерял компас и руль, дрейфовал, подвергаясь ударам вздымающихся волн. Джону было неплохо у его друга на Стетен-Айленд, но как гость он становился все более беспокойным. Много раз она возвращалась к мысли, каким бессмысленным и несправедливым был общественный порядок, если человек вроде Джона Фремонта, достигший шестидесяти лет, сделавший так много для развития своей страны, обнищал, не получил компенсации за отобранное у него имущество, даже незначительного правительственного поста и пенсии от военного департамента, которому он служил столько лет.

Она понимала: незаинтересованная сторона могла с полным на то основанием сказать, что все это произошло по их собственной вине — они извлекли миллионы долларов из Марипозы, входили в число могущественных и богатых мира сего, но оказались недальновидными. Они позволили деньгам проскользнуть сквозь пальцы и не обеспечили себя на случай старости и поворотов судьбы. Какой смысл говорить, что если бы они довольствовались жизнью за счет прибыли от Марипозы, то их деньги были бы в сохранности? Какой смысл говорить, что их богатство было вложено в смелую и крайне необходимую идею трансконтинентальной железной дороги, где оно и исчезло, как исчезли и исчезнут многие другие состояния, образуя насыпь, на которую в конечном счете лягут рельсы трансконтинентальной дороги? Какой смысл рекламировать десятки тысяч долларов, которые они вложили в общественные фонды, добрые движения и дела, дали отдельным лицам, чтобы вызволить их из трудного положения или помочь добиться успеха? Какой толк кричать в муках: если бы мы могли вернуть себе десятую часть отданного нами и отобранного у нас, мы могли бы прожить остаток нашей жизни достойно, в комфорте и самоуважении?

Уставшая, обескураженная, ослабевшая духом и телом, она задумывалась над тем, что с ними будет, если она останется такой же опустошенной. Она помнила наставление отца: не надо тревожиться о будущем, ибо если оно придет, то его можно встретить с таким же разумным решением, какое принималось в прошлом. Это наставление было верным на протяжении тридцати двух лет супружества, ныне же ее способности бороться с невзгодами исчерпались.

Она не представляла, как долго пребывала бы в такой тупой апатии, не будь телеграммы из Стетен-Айленда, в которой сообщалось, что Джон заболел. Немедля она вспомнила, как сама перенесла пневмонию во время военно-полевого суда и насколько опасна эта болезнь. Не имея на руках железнодорожного билета, денег, не имея каких-либо планов — ничего, кроме убеждения, что должна без промедления добраться до мужа, она принялась складывать свои платья в чемодан.

Ханна Кирстен не принадлежала к кругу тех, кто утешает лишь на словах: через несколько минут Джесси уже сидела в карете Кирстенов. Вскоре она и Ханна были в доме полковника Уодсворта у изголовья постели Джона. Врач Стетен-Айленда объяснил, что состояние ее мужа тяжелое, что его следует как можно скорее перевезти на зиму в более мягкий климат, в место типа Нассау, где он сможет восстановить свои силы.

Стоя у постели Джона, глядя на его осунувшееся, бледное лицо, она думала, как найти выход из положения. Точное понимание того, что она может и должна делать, пришло мгновенно, оставалось только действовать. Она сказала Ханне, что должна тотчас же выехать в Нью-Йорк. Через несколько минут Ханна посадила ее на паром, уверив, что останется в Стетен-Айленде и будет ухаживать за Джоном до ее возвращения. Она обещала также каждое утро и вечер посылать телеграммы Джесси в Астор-хауз.

Паром, на котором плыла Джесси, прибыл в Нью-Йорк в семь часов холодным зимним вечером. Экипаж провез ее до Астор-хауз по засыпанным мокрым снегом улицам. Она не стала ужинать, а, едва войдя в номер, разделась, вытянулась на постели и тут же провалилась в глубокий сон. Она проснулась в семь часов утра, вымылась, намазала кремом лицо и тщательно причесала волосы, затем вызвала экономку и попросила отгладить ее единственное розовое шелковое платье. В девять часов утра она позавтракала в ресторане Астор-хауз и поехала в редакцию нью-йоркского журнала «Леджер». Ей пришлось прождать всего минуту после предъявления своей визитной карточки. Роберт Боннер, рыжебородый ирландец, владевший журналом «Леджер», вышел из своего кабинета, широко улыбнулся, пожимая руку, а затем провел ее в отделанный деревянными панелями кабинет с большим письменным столом, беспорядочно заваленным рукописями и набором дурно пахнущих трубок. У Боннера было две страсти: скаковые лошади и броская реклама; он и Лили часто скакали на лошадях Фремонта по холмам над Гудзоном.