— Я убила человека!

— Ты плачешь поэтому? — спросил Атеа, посмотрев в ее лицо и увидев, что ее глаза застилают слезы.

— Нет. Оттого, что, несмотря ни на что, мы все же остались живы.

— Мы будем жить и дальше, только совсем по-другому.

Он оказался прав. Настало время перемен. Прежде для островитян единственным известным им миром был тот, в котором они жили. Бесконечным и непознаваемым казался только океан. Но отныне все изменилось.

Вместе с Атеа и Эмили на поиски новой родины отправилось больше половины деревни. Женщин уговаривали Аматуку и ее мать. Мужчины решали сами, собравшись в кружок и обсуждая, насколько сильна мана нового вождя и является ли препятствием то, что он иного рода и племени.

Кто-то из стариков вспомнил, что еще прежде слыхал, что сюда приплывали люди не с черной, а с золотистой кожей. Это было задолго до того, как здесь появились белые. Но они никогда не оставались на этих островах, а всегда следовали дальше.

Можно быть незнатным и бедным и вместе с тем жить в полной гармонии с окружающим миром — это не было секретом ни для полинезийца, ни для фиджийцев. День, когда несколько лодок, на носу одной из которых сидел гордый Паки, мягко врезалось в песок неведомого острова, стал переломным моментом в их судьбе.

Атеа знал, что жизнь в новом месте будет сложной. Пока не вырастет таро, им придется довольствоваться фруктами и рыбой, к тому же могут возникнуть проблемы с пресной водой. Надо было построить жилища, сплести сети и соорудить ловушки для морских обитателей, а кроме того, тщательно исследовать остров.

Старикам и детям поручили самое немудреное дело: собирать кокосовые орехи. Женщины и девушки взялись за плетение циновок и корзин, мужчины — за постройку хижин.

Лагуна — основной источник жизни — оказалась глубокой и чистой, а остров — довольно большим и богатым дарами природы. Пассы — каналы, соединяющие океан с внутренними водами лагуны, — буквально кишели трепангами, морскими черепахами и рыбой.

Эмили ни разу не слышала, чтобы фиджийцы пожаловались на тяжелые условия и беспрестанный труд. Именно так они и жили, пока белые не пришли на их острова, чтобы оторвать их от натурального хозяйства и нарушить традиционный уклад.

Хотя, на первый взгляд, все складывалось на редкость удачно, Эмили не переставала грустить. Пробуждаясь от лучей яркого тропического солнца, океанского гула и шепота деревьев, мысленно она всегда возвращалась в туманный Лондон. Она знала, что Атеа посадил две кокосовые пальмы и назвал их Маноа и Ивеа: так делали члены его племени на Хива-Оа. Он пытался расспрашивать ее о детях, но она не могла говорить: это было слишком больно.

Однажды Эмили сказала:

— Ты их не видел, не держал на руках, не ощущал их тепла, не смотрел им в глаза. А я — да. Я не могу жить в ожидании чуда: с каждым днем моя вера убывает, и я чувствую, как вновь отдаляюсь от них.

— Я знаю, — ответил Атеа, — надо что-то делать. И я даже знаю, что. Я уже выбрал деревья, которые предстоит срубить для постройки корабля. Мы соорудим большое прочное судно, на котором можно преодолевать огромные расстояния, и отправимся на Нуку-Хива. Пришла пора навестить настоящую родину.

— Но это опасно! Тебя могут схватить.

— Мы будет осторожны. Высадимся на берег поздним вечером или ночью. Поговорим с отцом Гюильмаром. Возможно, он сообщит нам что-то новое или подскажет, что нужно сделать.

Постройка судна продолжалась несколько месяцев. Атеа тщательно выбрал деревья, предназначенные для выделки различных частей судна, внимательно осмотрел топоры и тесла. Он же прочел все положенные молитвы богу Тане, а после некоторых колебаний помолился и христианскому Господу.

Под его руководством мужчины и женщины плели веревки из волокна кокосовой кожуры для соединения досок. День изо дня Эмили наблюдала, как судно оснащается мачтами, веслами, каменными якорями и парусами, сшитыми из плетеных циновок.

Корабль вождя было положено окрасить в красный цвет смесью глины и древесного угля. Не доверяя столь важное дело рядовым членам племени, Атеа собственноручно скрепил балансир с лодкой и приладил рулевое весло. По его мнению, такое судно могло выдержать полсотни человек. Оставалось дать ему имя.

Важнейшие части судна были названы мужскими именами. Но сам корабль получил имя «Эмалаи».

Глава двадцать вторая

Много дней Морису Тайлю чудилось, что от Моаны остался лишь призрак, дух, не имеющий ничего общего с прежним живым человеком из плоти и крови. Теперь же ему начало казаться, что она медленно возрождается.

Она больше не уносилась в недостижимые дали, она была здесь, рядом с ним, и думала не о прошлом, а о том, что видела сейчас. В той черной бездне, где Моана пребывала последние месяцы, появилось пятно света, лучик надежды.

Она смотрела на здания, многие из которых казались выше облаков, на крыши, сверкавшие, словно лед на вершинах гор, на серебристую ленту Темзы, на гудящую, словно улей, толпу. Моана нашла город красивым, но пожаловалась, что он плохо пахнет.

Ее насыщенное нездешней свежестью, упрятанное в непривычную и неудобную одежду тело двигалось с прежней грацией и гибкостью. Видя, как лондонцы провожают его спутницу взглядами, Морис испытывал уже не неловкость, а гордость.

Он провез Моану по улицам в открытой карете (она была поражена тем, что солнце мчалось по небу за ними, то появляясь, то исчезая за фасадами зданий), завел ее в кафе и пришел в восторг от того, что ей понравился ростбиф и ячменный хлеб. А потом они отправились на поиски Элизабет Хорвуд.

Морис был уверен в том, что если им удастся ее найти, они непременно увидят и Эмили.

При встрече с миссис Хорвуд Тайль испытал определенные трудности: он плохо говорил по-английски. К счастью, поняв, что перед ней француз, Элизабет перешла на его родной язык.

Хотя миссис Хорвуд выглядела слегка встревоженной, похоже, она не догадывалась, что привело в ее дом эту странную пару. Услышав имя Эмили Марен, она сперва смешалась, а после приняла неприступный вид.

— Я не знакома с этой дамой.

— Ее имя ничего вам не говорит?

— Нет.

— А Рене Марен? Вы его знали? Вы когда-нибудь были во Франции?

— Не была. И такой господин мне неизвестен.

Морис переступил с ноги на ногу Элизабет Хорвуд говорила спокойно, но в глубине ее души угадывалось тщательно взнузданное нетерпение. Она не приглашала их с Моаной в дом, она ждала, когда они уйдут. Тайлю казалось, что Эмили и Элизабет очень похожи, но возможно, он ошибался?

Видя, что женщина собирается закрыть дверь, он заговорил сбивчиво и горячо:

— Поймите, все это очень важно для меня… для нас. Ради этого мы приехали в Лондон из Парижа. Вы видите, что моя жена не белая, она полинезийка. Она слишком долго была больна и стала приходить в себя только благодаря этой поездке. Все, чего мы хотим, это увидеть женщину, чье имя я вам назвал, и ее детей. Кроме вас, нам не к кому обратиться. Прошу, скажите, где Эмили. Если с ней что-то случилось, мы постараемся ей помочь.

Морис видел, что Моана нервничает. Наверняка она мало что поняла из их разговора с Элизабет, однако он знал о ее способности воспринимать смысл незнакомых слов неким внутренним чутьем, по интонации человека, по выражению его лица.

— К сожалению, я ничего не знаю.

Когда миссис Хорвуд произнесла эти слова, в ее душе будто что-то захлопнулось. И тогда Моана выступила вперед.

Казалось, в ее душе всколыхнулось пламя, и она разразилась потоком слов, странных, непонятных слов, напоминавших древние заклинания.

Она словно боролась с могучей и темной силой, взывала к неведомым духам. Ее лицо исказилось от напряжения, а речь была полна искренности, отчаяния и невыносимой боли.

Моана говорила так быстро и горячо, что Морис ничего не понял. Вместе с тем он видел, как ее порыв подействовал на Элизабет. Ему казалось, что мать Эмили не может сдвинуться с места. Каким-то чудом Моане удалось потревожить, разрушить, разломать то, что казалось твердыней.