— Там же второй совет, — заметил Артур: — «…И не женись на поповне…» Да я не жалуюсь, а информирую вас, Петрович.

— С бароном Ристой познакомился? — спросил Петрович. — Это ведь кладезь. Только не огорчай его, будь почтителен.

— Барон не против. Одобрил. Он в первую очередь заинтересован в том, чтобы люди продрались сквозь ложь, распространяемую о жизни цыган.

— Кое-что тут на нашей совести, — сказал Петрович.

Раджо помалкивал, слушал, не упуская ни слова. Петрович вскользь поглядывал на него и, как понял Артур, многое говорил именно для него.

— Мы о себе немало мифов распространили, — сказал Петрович. — Потом уже подключились к этому творчеству и другие. Пора издать собрание небылиц о цыганах. Вот, Артур, записал бы! Найдем комментаторов… Это будет бестселлер. А то ведь уходят в небытие язык и культура. Распадаются таборы. Оседлые рома ассимилируются…

Внезапно Раджо сказал, подняв голову:

— Я, конечно, не все понимаю, ромалэ, но что распадаются таборы и роды — это точно. Бомжами рома становятся в городах.

— Меня занимает мысль, — сказал Артур, загораясь, — что, по сути, вся история цыган в сохранившихся письменных свидетельствах — это история запретов и репрессий, не так? Государства и ныне считают цыган бродягами, образующими неуправляемые сообщества. Вроде это толпа уголовников, бредущая сквозь пространства и времена…

— Браво! — воскликнул Петрович, как на семинаре где-нибудь в институте этнографии.

— Многое мне непонятно в ваших речах, — опять вмешался Раджо, снижая уровень рассуждений. — Одно я усек: в потемках живем. Я от тебя не отстану, Артурыч. Будешь учить меня, морэ? Нашей истории?

— Конечно, Раджо. Однако здесь становится горячо. По-моему, надо тебе слинять из Москвы. Я ведь, как говорится, под колпаком. Мне — ничего, я привык. А ты, морэ, сгоришь… Соседи тебя приметили.

Барон кружил по Москве, ища Графа. Ночевал он в разных местах. Разную получал информацию. Похоже было, Граф чувствует его приближение и, как заяц в кустах, скидывает петли своих следов. Его квартира на Ленинском проспекте стала опасна — не дай Бог приблизиться к ней. Барон помнил все, но до последнего времени прошлое было задвинуто в подвалы памяти. А теперь оно ожило. Он будто рылся в старье. И ясно увидел свою ошибку. Мать его старшего сына Монти, убитого в незапамятные времена, снова смотрела с поляны цветущих саранок, взгляд ее следовал за бароном по переулкам и пыльным бульварам. Жизнь Монти осталась неотмщенной. Не захотел в свое время барон лить новую кровь, а она бы все смыла и все очистила. Так полагается. Он пренебрег… И вот плата.

Второй сын — чужой ему с колыбели, в жилах второго кипит городская отрава, он вырос на свалке, удобренной падалью, как ядовитый цветок, манящий неземной красотой. Притягательный. Сильный. Дурманящий неосторожных скитальцев.

Сужая круги, барон обнаружил Графа за столиком валютного кабака, закрытого для посторонних. Глаза их встретились.

Граф быстро встал. Барон залюбовался его лицом и осанкой. Он был похож на мать. В его облике проступали надменность и своеволие. Предстояло впервые сказать ему «сын».

— Здоров ли, сын? — спросил по-русски барон.

— Слава Богу. Здравствуй, дадо.

— Что не явился на крис, закона не знаешь?

— Ты вот что, дадо, — вымолвил Граф, — коли уж ты мой отец, говори как-нибудь по-другому, а коли нет, говори как с любым цыганом. И я, прости, дадо, тем же отвечу.

— Много берешь на себя, я такого не ждал.

Они стояли друг против друга. На них глядели.

Но барон не сел к столу с коньяком, лимоном, сыром и фруктами. Ему стало горько. И Граф не садился, прямой и жесткий. Барон сказал, как ударил:

— Ты навел смерть на Ромку-музыканта. Сгубил человека ради паршивой гитары.

— Грех не мой, — сказал Граф. — Я его не мочил. Предлагал ему кучу ловэ. Обогатил бы его на всю жизнь. Не я подставил его, а Раджо. Ромка при всех ударил Ножа. Думаю, знаешь, дадо… Нож не простил… Вот как было. Мои руки чисты.

— Не таборный ты, не ром. Прикармливаешь людей отравой. Дирижируешь хором убийц и воров. Ты, говорят, в Москве краденое скупаешь. Не так? Воры зовут тебя паханом.

Граф вспыхнул, глаза блеснули.

— Скажу и я, дадо. Мать тебя бросила и ушла. Я москвич. Не табор, а город меня растил. Какие претензии? А что молодые цыгане ко мне летят, как мотыльки на огонь, так это значит, что некуда им податься. Со мной они сыты, пьяны и нос в табаке. Не нужен им табор, и власть твоя — тьфу! Дуну — и нет!

— Гаденыш! — сказал барон.

— А говоришь, я твой сын. Обижаешь.

Барон помолчал, потом вымолвил:

— Вот тебе мое слово: явишься на крис, и цыгане решат, как с тобой поступить. Решат по закону. Меня не увидишь. Опять не придешь — пеняй на себя. Приговорят — не вмешаюсь. Шутить и капризничать не советую. Жизнь проиграешь.

— Там посмотрим, — сказал заносчиво Граф. — А ты в таком случае не встревай.

Барон отвернулся, двинулся к выходу. Граф опустился на стул, плеснул себе водки в фужер и выцедил по глотку. Не закусывая.

Он и не думал идти на крис.

Глава 10

Скрипач

…Человек — неиссякаемая возможность предательства…

Снилась Артуру мать. Она звала его: «Иди ко мне, здесь покой, тишина…» Лицо ее было усталое, глаза глубоки. Она переживала за него. Снился хмурый отец, повторявший: «За что нам это? За что?» Снилась женщина, которую он когда-то любил. Она наставляла: «Ты должен запечатлеть! Это главное».

Просыпаясь, Артур мучительно соображал, к чему эти сны, что они обещают и что он должен запечатлеть. Прошедшее? Настоящее?.. Странности, сложности бытия?..

Как-то перед рассветом во сне его посетил грустный крошечный человек с гитарой, расположившийся на его рукописях, как на эстраде. Зрительным залом был письменный стол. Человек прохаживался по бумаге и тенором пел слова, которые сам Артур когда-то сложил. Очнувшись, Артур записал их, чтоб не забыть:

Сны казались Артуру вещими и многозначащими. От предчувствий болело сердце.

Садясь к столу, Артур пытался фиксировать сновидения, но они путались, расплывались, и не хватало слов. Остановить мгновения ночи было немыслимо.

«Какая роскошь: видеть сны! — писал он, мучаясь немотой. — Иная жизнь, не та, что ныне, когда плетешься ты в пустыне, где все всегда обречены. Но смерти больше не боюсь, я — зверь, но разумом — Всевышний! Среди чужих всегда я лишний, но не повешусь, не сопьюсь. Ведь карнавал в душе моей, там правит бал царица-радость. Там Богу ничего не надо ни от людей, ни от зверей. Там равный равному — собрат, и честь и страсть в одном порыве слились в божественном надрыве, и каждый каждому там рад… Но утро белою рекой вплывает в окна торопливо, и просыпаюсь я тоскливо, и не надеюсь на покой…»

Как-то утром с постели его сорвал телефонный трезвон, и спросонья Артур не сразу узнал голос скрипача Алика Якулова, появившегося в Москве как всегда неожиданно.

Алик звонил из Внукова.

— Давай ко мне! — закричал Артур, соображая, что надо бежать в магазин. Пока гость доедет, все можно успеть.

Артур любил эти хлопоты.

Видя Алика, всякий опознавал в нем артиста. По-прежнему он был эффектен: седые кудри до плеч, тонкий профиль, футляр со скрипкой на ремешке, переброшенном через плечо. И дорожная сумка.

Он всегда был таков. Вернее, с тех пор, как вернулся из лагеря и Артур познакомился с ним на цыганской квартире. До посадки Артур не знал его.

— Чем занимаешься? — с ходу спросил Алик. — Сочиняешь драмы любви или, может быть, диссертацию о цыганских хорах?

Умывшись с дороги, расслабившись за столом, Алик повторил свой вопрос. Артур ощутил, что вот он, момент, когда можно вызвать Алика на откровенность. Сказал с нажимом: