— Много неотомщенных дел. У нас в таборе двое с малолетства дружили так, что водой не разлить, у нас это сильно, не то что у гадже. А выросли — зависть их разделила.

— Зависть… — повторил Кнут.

— А что мы — не люди? И зависть, и подлость, и хитрость, и дурь — все у нас есть. Мы как все.

Дома Кнут только взял гитару позаниматься, как гости явились. Двое, навеселе.

— Здоров, морэ, не ждал?

— Где ему! С утра до ночи не расстается со своей гитарой!

— Ромалэ, — вскричал Кнут, — заходите!

Все вдруг завертелось, стол, словно в сказке, заполнила снедь, зазвенели стаканы.

Заботы все отступили.

— Что давно дома не был, брат? Позабыл нас?

— Да что вы, ромалэ! Много работы. Музыку я пишу.

— Как это — пишешь?

— Ну, сочиняю.

— Играй!..

— Бросьте, чявалэ. Не готово еще. В работе.

— Играй, дорогой, мы просим. Или дай мне, у меня все готово.

Цыган перехватил у Кнута гитару, поцеловал, прижал к сердцу. Взяв первый аккорд, воскликнул:

— Хассиям, мрэдадорэ!..^[45]— Подожди, морэ, — придержал его Кнут. — И я с тобой. — Он взял другую гитару. — Спою для вас.

Кнут, пораженный тем, что слова родились сами собой, умолк…

— Что за баллада? Старая?

— Только что родилась, вот сейчас, — сказал Кнут, едва веря себе.

Цыгане принялись обнимать его, он, смеясь, отстранялся, а внутри все пело, и музыка продолжала звучать, и будто луч света высветил впереди дорогу, по которой надо идти.

И вдоль нее цвели травы.

Вечером появилась Анжела, молчаливая, как никогда. Они пили чай. Гости ушли гулять дальше. Кнут обнял Анжелу:

— Поговорим? Считаешь меня ненормальным? А для меня весь мир — музыка.

— Раджо тоже музыка?

— Раджо? С ним крис разберется. И все уйдет в прошлое.

— Скоро и я стану прошлым, — сказала Анжела.

— Что было даже секунду назад, то ушло, и забудь. Оно было.

Ну и денек! Опять на пороге знакомый цыган — глаза плутоватые, и бутылка в руках.

— Пьем чай? — вскричал он. — А где закуска? Мой чай покрепче! Стол собирай! Чего тут делаешь, в табор пора!

— Решу проблемы, поеду в табор, — легко сказал Кнут.

— Помощь нужна? — спросил цыган, став серьезнее.

— Спасибо. Завтра крис, старики рассудят, что надо.

— У вас, в городе? Крис?

— Ты думал?

Гитара сама легла в руки.

— Братец ты мой, — сказал цыган, — забыл ты свое обещание.

— Какое?

— Значит, забыл… Историю нашу, цыганскую ты мне хотел рассказать: мол, в следующий раз.

— Все помню, что обещал. Но не сейчас же… Я ведь хмельной, морэ, не до историй мне. Извини, дорогой, отложим.

— Он тебе наговорит, — сказала Анжела, входя, — а ты приукрасишь, ну и пойдет гулять басня по свету.

Цыган вскочил, поклонился и выбил дробь каблуками…

Он взял гитару с тахты:

Анжела пропела в ответ:

Цыган ответил немедля:

Анжела улыбнулась:

Цыган перебил:

Анжела — громче:

Кнут вступил:

Цыган вывел сильно:

Барон жил долго на свете, он видел всякое. В ожидании стариков перебирал свое прошлое, как засаленную колоду карт. Вспомнилось, как со старым Афиногеном — давно это было — у озера на песчаной косе сидел, любуясь танцем песка. То было солнце — слепящим шаром, а то вдруг небо темнело, и налетал шальной ветер, песок закипал, возникало гудение, вроде шмелиного, взрывались фонтанчики, вихри песка, сквозь грозовую тучу рвались веерные лучи, и образовывались фантастические, будто танцующие, фигуры зверей, а может быть, женщин. Гудение леса, песка, плеск воды были слитными, как музыка, порожденная всей природой.

«Танцует песок…» — сказал он Афиногену. «Э, морэ, цыгане давно говорят, не слыхал? Ну, так слушай. Прадеды наши пришли в края, где правил жестокий царь. Ради забавы рубил он головы людям. А в гневе был без ума и никого не щадил. Взял в одном таборе красавицу, заставил петь и плясать, сделал рабыней. Один чяво решил убить этого царя, спасти всех от него. Да схватили цыгана слуги, и царь на следующее утро казнь назначил. Согнали слуги на площадь народ, царь сидит на помосте, кругом стража. Вот уж поднял палач свой топор… „Останови его! — закричала рабыня-цыганка. — Небом тебя молю, царь, не убивай чяво. Дэвла тебя покарает, мне карты сказали!“ Испугался царь и дал знак палачу тормознуть. „Ладно, — сказал, — пощажу цыгана с условием: спляши мой любимый танец не хуже, чем в таборе плясала. Не угодишь — казню обоих“. Заиграли по знаку царя музыканты, мелодия поплыла над толпой, качнулась рабыня, затанцевала. Двигалась она все быстрее, взвив к небу руки, прося о милости Божьей. Не допросилась!.. Упала без сил. Царь приказал рубить головы ей и цыгану. Палач исполнил. Но только упали с плеч головы, вихрь налетел. С песком и пылью он поднял в небо царя, помотал и ударил о землю. Вот так, морэ. Все имеет начало, и у всего свой конец».