Людмила Марковна хорошо понимала, что смерть ее уже не за горами, и будущность Лени, дворовой Владимира Дмитриевича, тревожила ее с каждым днем все больше и больше. И в только что минувшую ночь, когда сердечные перебои заставили ее подняться с постели и ждать уже последней минуты, она порешила, не откладывая больше, вызвать сына и заставить его написать Лене вольную.

— Насчет пьес его глупых поговори, поинтересуйся, — советовала Лене Людмила Марковна в ожидании сына. — Шалый он, тут у него, — она постучала себя по лбу, — все винты разболтаны! Это ему понравится… Да про Бенкендорфа не вздумай поминать, — добавила она, усмехаясь, — не даст тогда ни за что документа! Козел ведь. А надо получить скорей… — Она вздохнула, и в это время на балкон, где шла беседа, влетела одна из приживалок.

— Приехали, приехали! — приседая и хлопая руками по согнутым коленам, возвестила она шипеньем Змея Горыныча.

Пентауров вошел с деланно-беззаботным видом и приложился к ручке матери: он всегда чувствовал себя несколько неловко под тяжелым, пристальным взглядом ее желтых глаз.

— Здравствуй, — ответила она. — Что, все игрушкой новой забавляешься, я слышала?

— Здравствуй, Леня!… — проговорил Пентауров, погладив по голове девушку. — Все хорошеет она у вас!

— Вот насчет ее я и хотела с тобой переговорить.

— А что именно?

— Что именно после обеда скажу: на все свое время есть; сейчас, видишь, стол накрыт, — обедать давайте!

С помощью Лени старуха перешла к длинному столу, сверкавшему белизной скатерти и фарфоровых тарелок, и все уселись за него.

Пентауров любил покушать, и отличный, заказанный по его вкусу, обед привел его в приятное настроение. Он пустился в рассказы о театре, о спектакле и в таких красках описывал все происходившее на нем, что если бы потребовалось дальше рассказывать о чудесах самой Индии — для нее уже ничего не осталось бы, кроме незначащих слов.

Людмила Марковна слушала молча и почти не ела, а только отщипывала по кусочку от всего, что ей накладывали в тарелку. Разговор поддерживала Леня, и ее спокойное внимание, ее дельные, полные большого знания литературы, вопросы и замечания поражали Пентаурова и привели его почти в восхищение.

— Ну, теперь и моему разговору с тобой час пришел! — сказала Людмила Марковна, отодвигая тарелку, когда окончено было последнее блюдо — крупная малина с густыми сливками. — Петька и вы все — вон! — обратилась она к лакею и скромно сидевшим на конце стола приживалкам.

Все лишние исчезли.

— Она твоя крепостная, а не моя, это тебе известно? — обратилась Людмила Марковна к сыну, кивнув на Леню.

— Да, да… — рассеянно ответил он, качая на ноже подставку для вилок и думая о вдруг пришедшем ему в голову соображении о перестановке явлений в «Стрелах любви».

— Я стара, умереть могу в одночасье, — продолжала старуха. — Леня мне та же дочь, и хочу, чтоб худо ей не было, когда меня не станет. Вы, все мужчины, дрянь, и девушку на вас оставить нельзя! Надо ей вольную.

— Да, де… это хорошо!… — отозвался Пентауров.

— Разумеется, хорошо! И дай ей ее. Это я требую!

— Конечно, дам, дам!…

— Нет, не дам-дам, а чтобы завтра же она была написана!

— Завтра? Но зачем так спешно?

— Затем, что умереть завтра оба можем.

Пентаурова передернуло: он не любил напоминаний об этой мировой неприятности.

— Что за мысли у вас, maman?… — недовольно ответил он. — Обещаю вам, что напишу!

— Завтра же? Смотри, умру без этой бумаги в руках — из гроба встану, приду к тебе за ней!

— Какие ужасы вы говорите, maman! — воскликнул Пентауров, незаметно для всех творя под столом на брюшке своем крестное знамение. — Хорошо, хорошо, завтра же напишу!

Людмила Марковна успокоилась.

— Ну, ну… послезавтра к обеду буду ждать! Теперь отдохнуть хочу, потом поговорим еще. Леня, займи его!…

Старуха улеглась в свое кресло, а Леня предложила Пентаурову взглянуть на приведенную ею в порядок библиотеку, которой тот еще ни разу не поинтересовался.

Библиотека помещалась наверху и занимала просторную комнату с круглым столом посередине, покрытым длинною, будто золотою скатертью. Вокруг него и у стен между шкафами стояли кресла и гнутый диван из красного дерева; обивка на них была тоже золотистая, под стать занавескам за стеклами шкафов и огромным шторам, спускавшимся от высокого потолка до полу.

— А и не узнать! — воскликнул Пентауров, остановясь в дверях библиотеки и оглядывая ее. — Да тут прежде и мебели никакой не было!

— Это я подобрала сюда из разных комнат, — отозвалась Леня, открывая шкаф. В нем ровными линиями вытягивались безмолвные ряды книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.

— Великолепно! — продолжал Пентауров. — Однако у тебя много вкуса, я вижу! Тут мечтать хорошо… писать… Что это? Державин, Дмитриев… Гм… скоро и я здесь между ними место займу!…

Он самодовольно выпятил вперед брюшко и при слове «здесь» похлопал концами пальцев по полке.

— То есть как? — спросила, не уразумев, Леня.

— Так! Вот пройдут мои пьесы на сцене — напечатаю их, — здесь им и место уготовано!

— Много их у вас?

— Порядочно. Одних трагедий двадцать!

— Это интересно! Но чего же больше — комедий или трагедий?

— Конечно, трагедий. Жизнь наша — это вообще почти сплошь трагедия. Комического в жизни мало!

Напыщенный вид и тон Пентаурова почему-то напомнили Лене приключение его у графа Бенкендорфа. Она закусила губу, чтобы скрыть улыбку.

— Хотите, я вам прочту что-нибудь? — предложила она, не зная, чем занять дальше своего собеседника.

Пентауров опустился на диван, откинулся на спинку и стал играть брелоками от часов, золотыми кистями свисавшими у него с обоих боков из жилетных карманов: тогда было в моде носить по двое часов.

— Прочти, прочти, я люблю послушать. Только путное что-нибудь… высокую трагедию!…

— Хотите «Федру»? — спросила девушка, вынув из шкафа небольшой томик в белой коже.

Пентауров состроил легкую гримасу.

— Ну, не первый это сорт; но ничего, читай, читай…

При первых же звуках ее голоса Пентауров насторожился: ему показалось, что Леня исчезла и перед ним заговорила незнакомая женщина, затаившая в сердце своем великое страдание и видящая то, чего не дано видеть простым смертным.

Леня читала без выкриков и пафоса, но каждое слово хватало в душе Пентаурова за какую-то, ему самому еще неведомую струну и заставило его сперва вынуть руки из карманов, затем выпрямиться и затаить дыханье.

— Леня, ты талант! — едва смог он пробормотать, когда она кончила монолог и опустила книжку, чтобы взглянуть на впечатление, произведенное ее чтением. — Сам Бог привел меня сюда! Ты — Эсмеральда! Воплощенная Эсмеральда! — Он потряс простертыми к ней руками.

— Что это за Эсмеральда? — с легким недоумением спросила девушка,

— Главная героиня из моих «Стрел любви». Боже мой, но какая дрянь Антуанетина! Чурбан она, кукла, дура!

Пентауров схватился за голову.

— Леня, ты должна играть Эсмеральду!… — решительно заявил он. — Без «но», без отговорок! — добавил он, видя, что девушка хочет что-то возразить. — Жив не хочу быть, если ты не сыграешь! Это цена твоей вольной! Без этого не отпущу тебя… Пожалуйста, пожалуйста, не возражай: я не люблю!

— Мне не позволит Людмила Марковна!… — проговорила, побледнев, девушка.

— А я документа не дам!

— Вы же обещали, Владимир Дмитриевич?

— Так что же? Даром я не обещал отпустить и не отпущу: заплати! Вот цена твоего выкупа: три представления! У меня три трагедии отложены и не могут идти из-за того, что нет актерки. Сыграешь их — иди, куда хочешь! Кажется, цена невелика… Без запроса, а? — пошутил Пентауров, видя, что Леня молчит и стоит, уронив руки. — Вольную я, как обещал, напишу завтра же… — продолжал он. — Это чтоб вы с maman были спокойны. Но на руки получишь ее только после трех представлений. Это решено и подписано!

— А если Людмила Марковна не согласится?