— Хуже всего сны, — прошептал он. На этот раз он не сдержался.

В последнее время его сны превратились в кошмары. В этих снах он всегда был в униформе и стоял в шеренге сотен изможденных мужчин, пахло горелым, и доносился чавкающий рокот бульдозерных двигателей. Потом вдоль шеренги проходил Дуссандер, указывая то на одного, то на другого. Они оставались. Остальные уходили в сторону крематориев. Некоторые брыкались и сопротивлялись, но большинство слишком истощено и измучено. Затем Дуссандер останавливался перед Тоддом. Их взгляды встречались в течение долгой парализующей минуты, а потом Дуссандер указывал кончиком выгоревшего зонта на Тодда.

— Этого берите в лабораторию, — говорил Дуссандер из сна. Его губа оттопыривалась, и видны были вставные зубы. — Возьмите этого американского пацана.

В другом кошмаре Тодд сам был в форме СС. Его сапоги сияли, как зеркало. Нашивки с черепом и перекрещенными молниями сверкали. Он стоял посередине бульвара Санто-Донато, и все на него смотрели. И показывали пальцами. Некоторые смеялись. Другие смотрели оскорбленно, сердито или с недоумением. В этом кошмаре подъезжал странный автомобиль, резко, с визгом тормозов, останавливался, и оттуда на него смотрел Дуссандер, который казался лет на двести старше и был похож на мумию с желтой, как пергамент, кожей.

— Я тебя знаю! — объявлял пронзительно Дуссандер из сна. Он оглядывал зрителей вокруг, потом смотрел на Тодда.

— Ты командовал в Патине! Смотрите все! Это — кровавый изверг Патина! Специалист Гиммлера по производительности! Я разоблачил тебя, мясник! Я разоблачил тебя, детоубийца! Я разоблачил!

А еще в одном сне Тодд был одет в полосатую робу узника, и его вели по каменному коридору два охранника, которые были похожи на его родителей. У обоих были яркие желтые повязки на рукавах со звездой Давида. Вслед за ними шел священник и читал из Второзакония. Тодд посмотрел через плечо и увидел что священник этот — Дуссандер в черном плаще офицера СС.

В конце каменного коридора двойные двери открывались в восьмиугольную комнату со стеклянными стенами. Посреди комнаты находилась виселица. За стеклом рядами стояли изможденные мужчины и женщины, все обнаженные, с одинаковым мрачным тупо сосредоточенным выражением лица. У каждого на руке был синий номер.

— Все в порядке, — прошептал Тодд самому себе. — Все в порядке, все действительно под контролем.

Целующаяся парочка посмотрела на него. Тодд глянул на них злобно, ожидая, что они что-нибудь скажут. Они тут же стали смотреть в сторону. Неужели мальчик улыбается?

Тодд встал, сунул табель в карман и сел на велосипед. Он направился в магазинчик в двух кварталах от парка. Там он купил флакон средства для выведения чернильных пятен и авторучку с синими чернилами. Когда вернулся в парк (целующаяся парочка уже ушла, но алкаши все еще сидели, отравляя воздух вокруг), он исправил оценки по английскому — на 4, по истории Америки — на 5, естествознанию — на 4, начальному курсу французского — на 3 и началам алгебры — на 4. «Общество и ты» он стер совсем, а потом написал заново, так что весь табель приобрел одинаковый единообразный вид.

Как униформа.

— Не важно, — прошептал он себе. — Это их задержит. Это их хорошо задержит.

Однажды ночью в конце месяца, где-то после двух часов, Курт Дуссандер проснулся, воюя с простыней, вскрикивая и глядя в темноту, казавшуюся близкой и устрашающей. Ему нечем было дышать, он лежал, словно парализованный страхом. Как будто тяжелый камень придавил ему грудь, и он опасался сердечного приступа. Пошарил в темноте, ища настольную лампу, и чуть не свалил ее с тумбочки, пытаясь включить.

«Я у себя дома, — думал он, — в своей спальне, здесь в Санто-Донато, в Калифорнии, в Америке. Видишь, те же коричневые шторы на том же окне, те же полки заставлены моими дешевыми книжками из магазина на Сорен-стрит, тот же серый ковер и голубые обои. Никакого сердечного приступа. Никаких джунглей. Никаких глаз.»

Но страх вцепился в него, как клещ, и сердце продолжало биться учащенно. Возвращался кошмар. Он знал, что рано или поздно кошмар вернется, если пацан будет продолжать приходить. Проклятый пацан. Он подумал, что защитное письмо у товарища — скорее всего блеф, и при том не самый удачный, наверное, он взял эту идею из какого-нибудь теледетектива. Кто из друзей, даже самых надежных, не вскрыл бы такого рода письма? Так что никакого друга нет. Или он думает, что нет. Если бы знать точно…

Его руки сомкнулись в подагрический болезненный замок, а потом медленно разжались.

Он взял со стола пачку сигарет и зажег одну, машинально чиркнув спичкой о спинку кровати. Стрелки на часах показывали 2.41. Больше этой ночью не заснет. Он затянулся и закашлялся. Не заснет, если не спустится вниз и не выпьет рюмочку или две. А то и три. Да, последние месяца полтора он стал слишком много пить. Уже не так молод, чтобы опрокидывать одну за другой, как бывало, когда он, офицер, был в Берлине в отпуске в тридцать девятом, когда в воздухе витал дух победы, и везде был слышен голос фюрера, и отовсюду смотрели его сверкающие, повелевающие глаза.

Пацан… проклятый пацан!

— Давай начистоту, — сказал он громко, и вздрогнул от звука собственного голоса в тишине комнаты.

В его привычки не входило разговаривать с самим собой, хотя такое случалось и раньше, помнит, частенько случалось в последние недели пребывания в Патине, когда все вокруг летело кувырком, и все слышнее с каждым днем и часом становилась канонада русских орудий с востока.

Тогда говорить с самим собой было нормально. Он переживал стресс, а люди под воздействием стресса часто делают странные вещи: трогают свои яйца сквозь карман брюк, скрежещут зубами… Вольф сильно скрежетал зубами. При этом скалился. Хоффман щелкал пальцами и похлопывал себя по бедрам, выстукивая быстрые, сложные ритмы, совершенно об этом не подозревая. Да и сам он, Курт Дуссандер, иногда говорил сам с собой. Но сейчас…

— У тебя опять стресс, — сказал он вслух.

И понял, что говорит по-немецки. Он не говорил по-немецки много лет, и сейчас язык казался теплым и удобным. Он успокаивал и расслаблял. Был приятным и темным.

— Да, у тебя стресс. Из-за пацана. Но давай говорить начистоту. Сейчас слишком раннее утро, чтобы лгать. Ты ведь не очень сожалеешь о том, что говоришь. Сначала боялся, что пацан не сможет или не станет хранить тайну, что скажет другу, а тот другому, а тот еще двум. Но если он не проболтался до сих пор, то не расколется и дальше. Если меня заберут, он потеряет свою… свою говорящую книгу. А я для него — именно книга. Думаю, так.

Он замолчал. Но мысленно продолжал рассуждать. Он был одинок — никто не знает, как одинок. Одно время даже почти всерьез подумывал о самоубийстве. Отшельник из него получился плохой. Из живых голосов слышал только радио, а лица видел только с той стороны пыльного стеклянного экрана. Он был старик, и хотя и боялся смерти, больше всего боялся быть одиноким стариком.

Иногда его подводил мочевой пузырь. На полпути к туалету вдруг обнаруживалось темное расплывающееся пятно на брюках. В сырую погоду суставы сначала ныли, а потом их начинало страшно ломить, и бывало так, что за день мог сжевать целую упаковку лекарств от подагры… И все равно аспирин только слегка ослаблял боль, и даже просто снять книжку с полки или включить телевизор становилось невыносимей пыткой. Ухудшилось зрение, он частенько опрокидывал вещи, сбивал ноги, набивал шишки на голове. Жил в постоянном страхе, что сломает кости и не сможет доползти до телефона, а если и доползет, то доктор обнаружит его реальное прошлое, когда заподозрит недостоверность медицинской карты мистера Денкера.

Мальчик внес некоторое облегчение в его жизнь. Когда приходил, Дуссандер мог вспоминать прошлое. Помнил те дни поразительно ясно, выдавал кажущийся бесконечным список имен и событий, даже мог сказать, какая погода была в тот или иной день. Помнил рядового Хенрайда, отвечавшего за пулемет в северо-восточной башне, и то, что у него была шишка между глаз. Поэтому его называли Трехглазым или Циклопом. Помнил Кесселя, у которого была фотография подружки, лежащей обнаженной на диване, закинув руки за голову. Кессель приказывал своим людям глядеть на нее. Он помнил имена врачей и их эксперименты: болевые пороги, энцефалограммы умирающих мужчин и женщин, физиологическое замедление, влияние различных типов радиации и десятки других. Сотни других.