Когда он ушел, Морис заставил себя посмотреть правде в глаза. Его чувство к Дики называется очень просто и примитивно. Раньше он позволил бы себе посентиментальничать и назвать это «обожанием», но последнее время выработал привычку быть честным. Да он просто изверг! Бедняга Дики! Перед его мысленным взором возникла следующая картина: парень вырывается из его объятий, со звоном сигает в окно и ломает конечности… либо вопит как резаный, пока не является помощь. Полиция…

— Похоть, — произнес он вслух.

Похоть не дает о себе знать, когда нет причины. Морис полагал, что в тиши своего кабинета он сумеет ее подавить, раз уж поставил диагноз. Мозг его, как всегда практичный, не стал тратить время на теологические изыски и предаваться отчаянию, но сразу принялся трудиться. Итак, он предупрежден, а значит, вооружен, надо держаться от мальчиков и молодых людей подальше, и спасение ему обеспечено. Да-да, подальше от молодых людей. С некоторых событий, случившихся в последние полгода, вдруг слетела шелуха неясности. Например, один из его учеников в Южном Лондоне… Морис наморщил нос — такую гримасу делают люди, когда на них нисходит озарение. Что же это за чувство, которое побуждает джентльмена опуститься до человека из низшего сословия… разве оно не достойно презрения?

Он не представлял, что ждет его впереди. Состояние, в которое он погружался, приведет его либо к бессилию, либо к смерти. Клайв приход этого состояния отодвинул. Мысль о Клайве, как обычно, повлияла на него. У них была договоренность: их любовь хоть и распространяется на тело, но отнюдь ему не потворствует, вдохновителем этой договоренности — молчаливым вдохновителем — был Клайв. Он был близок к тому, чтобы сказать об этом — в самый первый день, в Пендже, когда отверг поцелуй Мориса, или там же в последний день, когда они лежали среди густого папоротника. Тогда и возникло правило, за которым последовал их золотой век, они могли бы придерживаться этого правила до самой смерти. Правда, Морису, при внешнем согласии, тут всегда виделось что-то навязанное. Ибо в этом правиле — не потворствовать телу — выражались интересы Клайва, а не его, и вот теперь, оставшись один, Морис почувствовал, как почва уходит из-под ног, как когда-то в школе. Увы, Клайву его не излечить. Даже и задумай он как-то повлиять на Мориса, ничего не выйдет — если отношения, какие были у них, рушатся, тот и другой меняются категорически и навсегда.

Но постичь всего этого он не мог. Прошлое было столь ослепительно неземным, что возврат к нему он почитал за высшее счастье. Работая в кабинете, он был не способен увидеть гигантскую кривую своей жизни, равно как и призрак сидевшего напротив отца. Жизнь мистера Холла-старшего прошла бесконфликтно и бездумно — конфликтовать или всерьез думать просто не представилось случая. Он уважал требования общества и безо всякого кризиса перешел от непозволительной любви к любви позволительной. Теперь он смотрит на сына с завистью — только эта боль и ощутима в мире теней. Ибо он видит, что плоть закаляет дух — его дух подобной закалки не знал, — тренирует вялое сердце и ленивый ум вопреки их воле.

Мориса позвали к телефону. Он поднес трубку к уху и после полугодичного забвения услышал голос единственного друга.

— Здравствуй, Морис, — начал тот, — ты, наверное, слышал мои новости.

— Слышал, но ты мне ничего не писал, так что, можно считать, я не в курсе.

— Да, верно.

— Где ты?

— В ресторане. Мы бы хотели, чтобы ты приехал. Приедешь?

— Боюсь, не смогу. Меня только что приглашали на ленч, я отказался.

— Ты сейчас не очень занят, говорить можешь?

— Вполне.

Явственный вздох облегчения.

— Моя дама — со мной. Она тебе тоже скажет несколько слов.

— Ну хорошо. Какие у тебя планы?

— Через месяц — свадьба.

— Желаю удачи.

Оба не знали, что еще сказать.

— Передаю трубку Энн.

— Здравствуйте, я Энн Вудс, — объявил девичий голос.

— А я — Холл.

— Что?

— Морис Кристофер Холл.

— А я — Энн Клер Уилбрэм Вудс, но что еще сказать, не знаю.

— Я тоже.

— Вы — восьмой друг Клайва, с которым я вот так сегодня говорю.

— Восьмой?

— Не слышу?

— Вы сказали «восьмой»?

— Ну да, ладно, передаю трубку Клайву. До свидания.

Снова заговорил Клайв:

— Кстати, приезжай в Пендж на той неделе, а? Знаю, надо было пригласить тебя пораньше, но я тут совсем закрутился.

— Сомневаюсь, удастся ли. Мистер Хилл тоже женится, так что я более или менее занят.

— Кто женится? Твой старший партнер?

— Да, а потом Ада выходит за Чэпмена.

— Слышал. Может быть, в августе? В сентябре поздно, почти наверняка будут дополнительные выборы. А в августе приезжай, поддержишь нас в крикетном матче против местных.

— Спасибо, из этого, может, что и выйдет. Ближе к августу напиши.

— Конечно, само собой. Кстати, у Энн в кармане сто фунтов. Не поможешь ей во что-нибудь их вложить?

— Пожалуйста. Какие у нее вкусы?

— Подбери что-нибудь сам. Проявлять вкус ей позволено не больше чем на четыре процента.

Морис назвал несколько ценных бумаг.

— Мне понравилась последняя, — вставила Энн. — Только названия не расслышала.

— Я пришлю вам контракт, там прочтете. Скажите, пожалуйста, ваш адрес.

Она выполнила просьбу.

— Хорошо. Как только получите от нас пакет, высылайте чек. Пожалуй, я проверну это для вас прямо сейчас.

Он сдержал слово. Вот так и будут протекать их отношения. Клайв и его будущая жена старались всячески угодить Морису, но он чувствовал: их разделяет нечто гораздо большее, чем телефонные провода. После ленча он подобрал для них свадебный подарок. Первым позывом было купить что-то грандиозное, но, поскольку в списке друзей жениха он занял лишь восьмое место, такой подарок будет неуместен. Платя три гинеи, он наткнулся на свое отражение в зеркале позади прилавка. Весьма солидный молодой гражданин, уверенный в себе, достойного вида, процветающий, благопристойный. Англия вполне может на таких положиться. Возможно ли представить, что в прошлое воскресенье он едва не напал на мальчика?

Весна шла на убыль, и он решил обратиться к доктору. К этому решению — в высшей степени для него чуждому — его подтолкнула кошмарная история, приключившаяся с ним в поезде. Он сидел в мрачной задумчивости, одолеваемый черными мыслями, и вид его пробудил подозрения и надежды у единственного другого пассажира в купе. Человек этот, тучный и жирнолицый, сделал похотливый жест, и Морис, ничего подобного не ждавший, машинально на эту удочку клюнул. В следующую секунду оба поднялись на ноги. Человек осклабился в улыбке, и тут Морис съездил ему по физиономии и сбил с ног. Тому здорово досталось — он был не первой молодости, кровь из разбитого носа залила сиденье. К тому же он здорово струхнул — вдруг Морис дернет за шнур и вызовет кондуктора? Толстяк стал захлебываться в извинениях, предлагать деньги. Морис стоял над ним, насупив черные брови, и видел в этой отвратительной и недостойной старости свою собственную.

Мысль о докторе претила ему, но убить похоть самолично не удавалось. Как и в отроческие годы, она была яростной, но стала много крепче и вовсю кипела, заполнив пустой котел его души. Его наивное решение «держаться от молодых людей подальше» было выполнимо, но куда деться от их образов? И ежечасно он совершал грех в своем сердце. Любое наказание сулило хоть какой-то выход, и за наказанием он предпочел обратиться к доктору. Он согласен на любой курс лечения, лишь бы исцелиться, и даже если исцеление не предвидится, по крайней мере он будет это знать и для мрачных раздумий останется не так много времени.

Но к кому обратиться? Он хорошо знал только молодого Джоуитта и на следующий день после истории в поезде спросил его как бы между прочим: «А вам часто попадаются пациенты с заболеваниями, о которых неловко говорить, как у Оскара Уайлда?» На что Джоуитт ответил: «Слава Богу, нет, это работа для психиатров», — чем обескуражил Мориса… хотя, может, и лучше обратиться к тому, кого видишь в первый и последний раз. Тут нужны специалисты… но лечит ли кто-нибудь такую болезнь? А если да, стоит ли им довериться? Он мог проконсультироваться по любому вопросу, но этот, терзавший его ежедневно, цивилизация обходила молчанием.