И действительно, последние четыре года Тошан, ее муж, ирландец по отцу и индеец по матери, всячески поддерживал свою молодую и очаровательную жену, чтобы она могла сделать блистательную оперную карьеру. Но поставил одно условие: зиму они будут проводить вместе с их тремя детьми здесь, в этом домике, который он с каким-то упоением расширял и обустраивал собственными руками. И Эрмин держала свое обещание. Она возвращалась в лоно семьи в середине октября в сопровождении своего жизнерадостного эскорта, состоявшего исключительно из женщин — Мадлен, близнецов, да еще Шарлотты, своей неизменной гримерши и костюмерши. Этой девушке, двадцати лет от роду, нравилась такая бурная жизнь с переездами из одного роскошного отеля в другой, со сменой театров. Гораздо меньше ей хотелось проводить долгие холодные месяцы в затерянном в лесах домике.

От поселения на реке Перибонке, принадлежавшего Тошану, сюда надо было добираться несколько часов лесом по проселочной дороге. Он рассчитывал превратить дом в уютное имение для своей семьи. Эта земля досталась ему в наследство от Анри Дельбо, золотоискателя богатырского сложения, которого поглотила и унесла река. Тошан мечтал о том времени, когда его сын Мукки будет весенней порой играть здесь на поляне. Он научил его мастерить лук и стрелы, брал с собой в лес, чтобы показать, как читать следы животных. Когда Тошан ходил охотиться с ружьем, мальчуган шел вместе с ним, гордый тем, что сопровождает отца.

— Как же мы были счастливы тогда! — вздохнула все еще погруженная в свои мысли Эрмин.

Во время своих турне она вела «бортовой журнал» и в шутку сравнивала себя с капитаном судна.

— Все роли, о которых я мечтала, мною сыграны, — сказала она себе, отвлекаясь от грустных мыслей. — Мадам Баттерфляй в Метрополитен Опера в Нью-Йорке[5]. Боже правый, там такой огромный зал, а все равно мест на всех не хватило, зрители даже стояли в проходах. Я испугалась, думала, упаду в обморок.

А совсем недавно, в апреле 1939-го, по случаю Всемирной выставки она снова выступала в этом огромном американском городе. Перед восторженной толпой она запела:

Эта песня лучше всего раскрывала дух ее родины, эта мелодия была дорога сердцу каждого ее соотечественника[6].

— Мне ни за что не надо было подписывать этот контракт! — простонала она вслух. — И от Тошана я уехала раньше, чем намечалось, еще не зная, что беременна. А потом все время в разъездах. И вот, вот…

Эрмин с силой ударила ладонями по стеклу, но оно выдержало. Забывшись от боли, она вскрикнула громче прежнего. Прибежала Мадлен. Она была небольшого роста, довольно полная. Одета в серое платье с белым воротничком и безукоризненной чистоты передник, черные косы уложены венчиком на голове.

— Прошу тебя, Канти[7], не плачь! Ты напугаешь малышей!

— Не называй меня так! — возразила Эрмин. — Слышишь? Никогда больше! Я уже никогда не буду петь. Я погубила своего ребенка! Тала и Одина[8] столько раз говорили мне о том, что ребенок родился слишком слабеньким. Если бы я рожала в городе, а не здесь, как какая-то дикарка, может быть, мой маленький Виктор и остался бы жив. Мадлен, до чего же он был славный. Крохотный, но такой славный! Я его уже любила, ты понимаешь? Он до конца боролся за свою хрупкую жизнь. Он даже улыбался мне через силу. Вы мне все твердите, что его нельзя было спасти, но этого не дано знать и я никогда не узнаю. В довершение всего никто даже не пришел на его похороны, были только мы с Тошаном. Мои родители не соизволили приехать: Луи плохо себя чувствовал. Но ведь Мирей могла бы присмотреть за ним! Как по-твоему, Мадлен?

Кормилица обняла ее и тихонько покачала головой.

— Эрмин, мне больно на тебя смотреть! Умоляю, не вини себя, ты ни в чем не виновата. Бабушка Одина — а опыта ей не занимать — объяснила тебе, что все новорожденные хрупкие здоровьем. Никогда нельзя заранее быть уверенным в том, что ребенок выживет. Тебе повезло, что Мукки вырос крепким, да и близняшки здоровы. А Виктору не было суждено дальше оставаться с тобой. Теперь он на небесах, вместе с моей малышкой. Господь взял их в рай.

— Мадлен, это просто слова, слова и ничего больше. Я даже не знаю теперь, верю ли я в Бога. Он отнял у меня ребенка. Ты слышишь это? Он отнял у меня ребенка.

Бережно поддерживая Эрмин, Мадлен усадила ее на стоявшую около камина деревянную скамью с разложенными на ней подушками.

— Я сейчас приготовлю отвар, от него тебе станет легче. Бедная Эрмин, ты же совсем заледенела. Погрей руки!

— Меня уже ничто не согреет. С того дня, как Виктора похоронили на перибонкском кладбище, меня постоянно бьет озноб. Бедный мой мальчик! Сейчас уже земля на его могилке промерзла, снегом ее засыпало. Какая это боль, Мадлен! Мне всего двадцать четыре года, а я не смогла родить здорового ребенка.

Эрмин почувствовала, что кто-то гладит ее по плечу. Это был Мукки. Темноволосый, с золотистой кожей, мальчик серьезно смотрел на нее, и в его темных глазах она различила острую тревогу.

— Не надо больше плакать, мама, — с грустью сказал он. — Папа скоро вернется и утешит тебя.

Подошли Лоранс с Мари, милые крошки с ясными голубыми глазками, их светло-русые волосы были перехвачены розовыми лентами. Поверх серых шерстяных платьев на них были надеты передники в цветочек. Девочки тоже казались необычно взволнованными, но не так, как Мукки.

— Эрмин, приласкала бы ты детей! — посоветовала ей Мадлен. — Вот, пришли, хорошо себя ведут. Хотят видеть свою маму.

И молодая кормилица подкрепила свои слова легкой улыбкой, в которой сквозило сострадание. От нее просто веяло добротой.

— Эрмин, ты мне как сестра. Я хочу, чтобы ты успокоилась. Весной мы могли бы съездить вместе помолиться перед статуей Катери Текакуиты[9] в базилике Сент-Энн-де-Бопре. Это недалеко от Квебека. Я там побывала до замужества, и со мной произошло что-то необыкновенное. Я и без того уже верила в Господа нашего Иисуса Христа, но там во мне проснулось желание посвятить свою жизнь Богу. Увы, моя семья решила по-иному. Я уверена, Эрмин, что как только ты посмотришь на лицо Катери, так сразу воспрянешь духом. Катери происходит из племени ирокезов, чуть было не лишилась жизни в том же возрасте, что и моя девочка, Шарлотта. Отцы-иезуиты посвятили ее в монахини. Было это почти триста лет назад, во времена правления Людовика XIV во Франции.

Воодушевление Мадлен тронуло Эрмин.

— Мы съездим туда, если тебе этого хочется, — вздохнула она.

— Дело не в том, что мне этого хочется, — возразила Мадлен, — нужно исцелить твою рану. Ведь у тебя, Эрмин, сердце кровью обливается.

Лоранс подалась вперед и принялась внимательно рассматривать платье матери, словно пытаясь найти следы крови. Мукки прижался лицом к ее груди. Мальчику было не по себе: отец не возвращался, а мать все плакала и плакала.

— Мам, надо позвать Киону, — заявил он наконец.

Само звучание этого имени заставило Эрмин вздрогнуть. Она тут же посмотрела в сторону двери, но передумала.

— Не надо, она может простудиться. Пусть сидит вместе с Талой в тепле, — сказала она. — На полдник Мадлен нажарит оладий.

«Киона! — улыбнувшись, подумала Эрмин. — Даже Мукки заметил, что эта пятилетняя девочка наделена особым даром. Помнится, когда я впервые ее увидела, ей было не больше полугода. Однако я сразу же почувствовала, что меня к ней неодолимо тянет, возникает необычное желание никогда не расставаться с нею. Я тогда и не знала, что она моя сводная сестра, плод греховной любви моего отца и Талы, моей свекрови. Кому какое дело! Счастье, что Киона есть. Она дарит нам радость, излучает свет… Да, мне надо увидеть Киону! Она единственная, кто может меня спасти — я в этом уверена!»