Мари-Бернадетт Дюпюи

Сиротка

Дыхание ветра

От автора

На этих страницах, которые рождаются под моим пером, я храню верность своим героям и не хочу покидать их на половине пути.

Мне случалось гостить в Квебеке, и я неизменно заезжала в Валь-Жальбер. Это место, напоенное поэзией и историей, завладело моим сердцем. Я ощущаю там биение прошлого, все еще богатого преданиями и воспоминаниями. Выбранное мною время — зима 1939-го и лето 1940-го — было суровой порой. Весь мир постепенно втягивался в войну, еще полностью не осознавая многочисленных последствий этого бедствия.

Эта третья книга, наверное, самая интимная из всех, пахнущая свежевыпавшим снегом, рисует беспокойную каждодневную человеческую жизнь.

Угрозы нарастают, любовь становится явью, а Эрмин, Соловей из Валь-Жальбера, силой обстоятельств превращается в решительную женщину, готовую бороться за тех, кого она любит.

От всей души я рассчитываю на поддержку тех, кто постоянно просит меня написать продолжение этой книги. Теперь я с радостью могу надеяться, что эта прекрасная история еще не закончена.

Спасибо вам, дорогие читатели.

М.-Б. Д.

Глава 1

Слезы Соловья

С самого рассвета крупными хлопьями падал снег. В старой хижине Талы, превращенной с годами в благоустроенный дом, от досок которого все еще исходил легкий смолистый аромат, царила глубокая тишина. Стоя у окна, Эрмин не узнавала знакомый сердцу зимний пейзаж: только белая, однообразно белая пелена.

Она стукнулась лбом о стену и застонала, словно раненый зверь. Она боролась с непреодолимым желанием изо всех сил удариться головой об оконное стекло, разбить его, ощутить боль, чтобы начало страдать тело и перестала страдать душа.

— Нет, нет! Только не это! — простонала она. — Дитя мое, радость моя, мой малыш…

Страшная картина, которая неотвязно терзала ее, вновь завладела ее сознанием. Снова и снова ей чудилась колыбелька, в которой покоился ее сыночек трех недель от роду, совсем еще крошечный, но неподвижный, спящий вечным сном.

— Мой маленький Виктор никому не причинил зла! — растерянно шептала она. — Ну за что Господь наказал моего ангелочка? Он же ничего дурного не сделал! Ну почему Он отнял его у меня? Это невозможно…

Ребенок умер 15 ноября, а Эрмин все никак не могла оправиться от потери, поскольку во всем винила только себя. Бледная, похудевшая, с разметавшейся по плечам копной светлых волос, она монотонно раскачивалась взад-вперед и снова билась лбом о деревянную перегородку.

«Все оттого, что мы были слишком счастливы, — думала она, терзаемая угрызениями совести. — Все из-за меня. Я впала в грех тщеславия, в погоне за славой пренебрегла материнским долгом. Никогда себе этого не прощу! Настоящая женщина бережет себя, когда носит ребенка, а я без конца разъезжала, соглашалась на любые контракты. Предупреждал же меня Тошан!»

При мысли о муже она горестно вскрикнула. Он все еще не вернулся, и его отсутствие становилось непереносимым.

Эрмин била нервная дрожь, и она погрузилась в воспоминания, которые бережно хранила в душе.

«Конечно, когда-то раньше были и мы счастливы на этой земле! — думала она. — Скоро минет пять лет с того дня, как я вернулась в Квебек и провела здесь с Тошаном несколько дней. Было это в январе тридцать пятого. Бог ты мой, как тогда все здорово получилось! Мне удалось выбраться к любимому, чтобы вместе отпраздновать Рождество[1]. Дети были у мамы в Валь-Жальбере. Мы остались вдвоем, вдалеке от всех и вся, совсем одни, и от этого были счастливы. Какое это было райское блаженство, когда мы спали, укрывшись шкурами, как индейцы. До чего прекрасные ночи мы проводили! А потом я выступала в “Фаусте” в Капитолии[2], я никогда еще так хорошо не пела, а все потому, что была безмерно счастлива».

Смех детей и наставления Мадлен, их кормилицы, внезапно вывели ее из задумчивости. Молодой индианке монтанье приходилось прилагать немало сил, чтобы воспитывать близнецов, Мари и Лоранс, которым скоро должно было исполниться шесть лет. По темпераменту девочки были очень разные. Спокойная, уравновешенная Лоранс могла часами рисовать карандашом и красками. Она была послушной и робкой. А вот неугомонной Мари все время нужно было двигаться. Потому, несмотря на тесные узы, связывающие ее с сестрой, раскрашиванию картинок она предпочитала игру в снежки. И хотя волосы у нее были светлые, в ее жилах текла неукротимая кровь индейцев.

Что касается Мукки[3], это был славный семилетний мальчик, шаловливый и непослушный.

«Мадлен тоже пережила большое горе, — сказала себе Эрмин. — Но она такая набожная, что сумела смириться. Похоже, вера защищает ее и помогает любить моих детей не меньше, чем она любила собственную дочь».

Мадлен, которую на языке индейцев звали Соканон[4], так и не постриглась в монахини, не ушла к сестрам в монастырь Нотр-Дам-дю-Бон-Консей в Шикутими. Готовясь стать послушницей, она вверила монахиням свою полуторагодовалую дочь. Однако встреча с Эрмин полностью изменила ее планы. Целых два года она была кормилицей и няней Лоранс и Мари, а потом так и не смогла расстаться с ними. Более того, ей казалось, будто наконец-то она обрела тихое семейное счастье, деля его поровну между особняком Лоры Шарден в Валь-Жальбере и домиком на берегу реки Перибонки. Она уже подумывала о том, чтобы забрать к себе дочку, но малютка умерла от менингита.

— На то воля Божья! — говорила молодая кормилица сквозь слезы. — Мое дитя станет ангелом небесным, а я буду за нее молиться денно и нощно.

После смерти дочери Мадлен перенесла всю свою материнскую любовь на близнецов, и они любили ее так же пылко. Иногда это вызывало у Эрмин досаду, но из-за многочисленных ангажементов, которые навязывал ей импресарио Октав Дюплесси, выбора не оставалось.

«Я убила своего ребенка, я убила Виктора, — причитала она, бросая тоскливый взгляд на снежную завесу за окном, которая становилась все плотнее. — Врач в Монреале предупреждал меня, а я не послушалась. Он советовал мне отдохнуть, отказаться от выступлений».

Эрмин закрыла лицо руками. Теперь она проклинала и свою известность, и свой успех. А между тем Канада гордилась таким сокровищем, которому уже завидовала вся Европа. «Снежный Соловей» — стояло на сотнях афиш, и одно это обеспечивало аншлаг. В газетах и журналах на все лады превозносили чистоту и красоту ее голоса, ее прелестные золотистые волосы, ее огромные голубые глаза, ее белоснежную, словно излучающую сияние кожу, матовый цвет лица. Лора, испытывавшая законную материнскую гордость, собирала статьи, вырезки из газет и журналов, в которых признавалась красота молодой певицы и восхвалялся ее талант.

«Но раньше-то все это не мешало мне жить так, как хочется, — продолжала размышлять Эрмин. — Тошан все же позволил мне уехать, а ведь он изо всех сил старался убедить меня отказаться от карьеры. В конце концов он понял, что значит для меня искусство, смирился с тем, что я не могу не петь. А ведь раньше он грозился бросить меня, если я снова выйду на сцену! И иначе как чудом это не назовешь. Он хотел, чтобы я была счастлива, даже делал вид, что ему нравится меня ждать. А еще он говорил, что певчей птичке не пристало томиться в клетке, пусть даже в золотой!»