Вот я в этой книге как раз и «называю вещи своими именами». И – ни минуты не ощущаю, чтоб это было враждебно к евреям. И – сочувственнее пишу, чем, встречно, многие евреи пишут о русских.

Цель этой моей книги, отражённая и в её заголовке, как раз и есть: надо нам понятьдруг друга, надо нам войтив положение и самочувствие друг друга. Этой книгой я хочу протянуть рукопожатие взаимопонимания – на всё наше будущее.

Но надо же – взаимно!

Соотношение еврейской и русской судеб, переплетшихся с XVIII века, и так взрывно проявившееся в XX, – имеет какой-то глубокий исторический ключ, который мы не должны потерять и на будущее. Тут, может быть, заложен сокровенный Замысел – и тем более мы должны стремиться к его разгадке и исполнению.

И кажется очевидным, что правда о нашем общем прошлом – и евреям, как и русским, нравственно нужна.

Глава 26 – НАЧАЛО ИСХОДА

Эпоха Исхода, как евреи вскоре сами назвали её, вошла даже как бы крадучись: начало её относят к статье в «Известиях» в декабре 1966, где благовидным образом было выражено согласие властей на «воссоединение семей», и под этим «лозунгом евреи получали право покинуть СССР»[1408]. А через полгода после того – грянула, своим историческим ходом, Шестидневная война. – «Как всякий эпос, Исход начинался с чудес. И, как положено эпосу, было явлено евреям России – поколению Исхода – три чуда»: чудо становления государства Израиль, «чудо Пурима – 1953» (то есть смерть Сталина) и «чудо весёлой, блестящей, пьянящей победы 1967 года»[1409].

Шестидневная война дала сильный и необратимый толчок подъёму самосознания советских евреев и угасанию у многих жажды ассимиляции. Она породила мощную тягу к национальному еврейскому кружковому самообразованию и изучению иврита. Она, наконец, положила начало эмиграционному мирочувствию.

Но какими же, кем ощущало себя большинство советских евреев к концу 60-х годов, к порогу Исхода? – Нет, не искажают свои ощущения в ретроспекции те евреи, кто пишут о своём постоянном тогда ощущении угнетённости или стеснённости: «Услышав слово еврей, они вжимают голову в плечи, словно ожидая удара. И сами стараются употребить это сакраментальное слово возможно реже, а когда вынуждены произнести, то выговаривают его скороговоркой и сдавленным голосом, словно их держат за глотку… В среде этих людей есть такие, которые одержимы извечным страхом, въевшимся в их подсознание и уже неизлечимым»[1410]. Или, пишет литератор-еврейка: всю свою профессиональную жизнь она прожила с ощущением, что, может быть, её работу отвергнут, оттого что она еврейка[1411]. У многих евреев, при зримо преимущественных – в сравнении с массой населения – материальных жизненных позициях, это ощущение угнетённости всё же несомненно было.

Да жалобы евреев культурных – не на экономическое притеснение, а более-то всего на культурное. «Советские евреи пытаются… сохранить размер своего участия в русской культуре. Они отстаивают русскую культуру в себе»[1412]. Дора Штурман вспоминает: «Когда российских евреев, интересы которых прикованы к России, вдруг – как самозванцев и чужаков – лишают, пусть лишь на бумаге или на словах, права заниматься русскими делами, русской историей, они испытывают обиду и недоумение. С появлением Тамиздата и Самиздата ксенофобия по отношению к евреям, чувствующим себя русскими, свойственная некоторой части пишущих русских, выразилась впервые за много лет не только на уличном и чиновном уровнях, но и на уровне элитарно-интеллектуальном, в том числе и диссидентском. Естественно, что это потрясло евреев, отождествляющих себя с русскими»[1413]. – И Галич: «Множество людей, воспитанных в двадцатые, тридцатые, сороковые годы, с малых лет, с самого рождения привыкли считать себя русскими и действительно… всеми помыслами связаны с русской культурой»[1414].

А вот другой автор рисует «средний тип современного русского еврея», который «служил бы верой и правдой всему в стране. Он… внимательно присмотрелся к своим недостаткам. Он их понял или почувствовал… И старается от них избавиться… он перестал жестикулировать. Он избавился от интонационных особенностей, присущих его языку и переносимых на русский… На каком-то этапе у него появилось желание сравняться с русским, быть неотличимым от него». И вот: «Годы подряд вы можете не услышать слова «еврей». Может быть, многие забыли, что вы еврей. Но вы никогда не можете забыть. Вам всегда об этом напоминает молчание. Оно создаёт внутри вас такое поле напряжения, в котором каждая пылинка взрывается. Когда же вы слышите слово «еврей», оно звучит как удар судьбы». – Очень ярко выражено. – И тот же автор не упускает, какими потерями заплачено за это стремление перевоплотиться в русского. «Он перешагнул через слишком многое», это обедняет. «Теперь ему бы нужны были очень ёмкие, многозначные, очень гибкие слова. Но таких слов у него нет… Когда он не может найти или услышать необходимое слово, в нём что-то умирает», он потерял «интонационную мелодику еврейской речи» и выраженные в ней «сколько весёлости, игривости, шутки, жизненной стойкости, иронии»[1415].

Конечно, эти переживания в их полноте и трудности достались далеко не всем советским евреям, даже малому их меньшинству, высшему культурному слою, и только тем, кто действительно настойчиво пытался отождествить себя с русскими. О таком круге, расширяя его на интеллигенцию вообще, Г. Померанц и сказал же: «Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои»; мы «стали чем-то вроде неизраильских евреев, людьми воздуха, потерявшими все корни в обыденном бытии»[1416]. Очень точно выражено.

И ещё у одного автора, в развитие того же: «Я так ясно вижу мнимость их [евреев] существования в России сегодня»[1417].

А там, где не достигнута слиянность, – неизбежно холодится отчуждение.

Натан Щаранский неоднократно повторял, что с какого-то времени ощутил себя не таким, как жители этой страны.

Л. Хнох на «самолётном» процессе в декабре 1970 откровенно заявил (и, очевидно, выношенное им не в два-три месяца): «Жить в стране, которую я не считаю своей, стало для меня невыносимым».

Цельность взгляда. И смелость выражения.

И вот такое ощущение – всё более охватывало советских евреев – уже и в широких слоях.

Один еврей-журналист позже, в 1982, выразился так: «Я – Посторонний… Я посторонний в своей стране, которую абстрактно люблю, конкретно ж – просто боюсь»[1418].

В начале 70-х годов Л. К. Чуковская в разговоре со мной (я записал тогда же) сказала так: «Нынешний Исход вбили в еврейство сапогом. Скорблю о тех, кого русские заставили вообразить себя евреями. Евреи утратили свою национальную самобытность, и лживым представляется искусственное пробуждение их национальных чувств».

О, далеко не так! – тут Л. К. не уловила, хотя со многими евреями обеих столиц общалась. Пробуждение еврейских чувств было весьма естественным, закономерным на исторической Оси – а не просто «вбито сапогом». Внезапное пробуждение! «И «еврей» может звучать гордо!»[1419]

Осмысление пройденного в СССР пути своего молодого поколения ещё один еврейский публицист передаёт так: «Что же мы, «внуки» и наследники этого жестокого эксперимента, мы, пробившие головой скорлупу и вылупившиеся здесь, в Израиле, – что можем мы сказать об отцах наших и дедах? Что не дали нам «еврейского воспитания»? А разве опыт путей их, их жизней, впитанный нами, пройденный – хоть и детскими шажками, но каждым из нас, от детских грёз до зрелой озверелости, – это не еврейское воспитание? Ведь само наше ощущение еврейства в очень большой степени сложилось, как итог их (и наших собственных) неудач, катастроф, отчаяния. Так давайте же ценить это прошлое… Нам ли кидать камнями в разбитые черепа романтиков прошлого?!»[1420]