Одним словом, Сталин был образованным человеком, и, видимо, никакое формальное образование не могло дать ему столько, сколько дала работа над собой. Результатом такого труда явился известный сталинский язык, его умение просто и популярно формулировать сложную мысль.

Вместе с тем решительно утверждаю, что Сталин не обладал качествами ученого. Он был организатором и практиком, природа наделила его этими способностями. А опыт им был приобретен трагически дорогой ценой в процессе почти тридцатилетней деятельности. Массовая гибель безвинных советских людей в период культа личности Сталина уже сама по себе никогда не может быть забыта, тем более прощена.

В манере поведения Сталина справедливо отмечали неброскую корректность. Он не допускал панибратства, хлопанья по плечу, которое иной раз считается признаком добродушия, общительности и снисходительности. Даже в гневе — а мне приходилось наблюдать и это — Сталин обычно не выходил за рамки допустимого. Избегал он и нецензурных выражений.

Много раз мне приходилось наблюдать Сталина в общении с другими советскими руководящими деятелями того времени. К каждому из них у него имелся свой подход. Некоторые проявления фамильярной формы общения со Сталиным могли позволить себе лишь Ворошилов и Молотов. Объяснялось это в основном тем, что знал он их лучше, чем других, и притом давно — еще по подпольной работе до революции.

Находясь за обеденным столом, Сталин держался свободно, независимо от уровня гостей или хозяев.

В ходе протокольных мероприятий на конференциях Сталин задавал вопросы Рузвельту, Черчиллю и сам охотно отвечал, если его спрашивали. Разговоры касались кроме политических тем также и чисто житейских, вплоть до оценки достоинств тех или иных блюд, напитков, выяснения их популярности в различных странах.

В Ялте, например, Сталин похваливал грузинские сухие вина, а потом спросил:

— А вы знаете грузинскую виноградную водку — чачу?

Ни Черчилль, ни Рузвельт о чаче и слыхом не слыхивали. А Сталин продолжал:

— Это, по-моему, лучшая из всех видов водки. Правда, я сам ее не пью. Предпочитаю легкие сухие вина.

Черчилля чача сразу заинтересовала:

— А как ее попробовать?

— Постараюсь сделать так, чтобы вы ее попробовали.

На другой день Сталин послал и одному, и другому в подарок чачу.

История одной директивы

На одном из заседаний Политбюро мне предстояло доложить о ряде проблем, и я открыл свою папку с подготовленными материалами и документами. Следовало высказаться, как сейчас помню, по двадцати трем вопросам. Заседания этого органа проходили нечасто, и вопросы накопились. Расположив соответствующим образом бумаги, я начал сообщение. В это время В. М. Молотов сделал замечание:

— Товарищ Громыко, этот вопрос можно было бы поместить и в конец. Ведь есть другой, который следовало бы обсудить первым.

Я, признаться, несколько удивился, почему это В. М. Молотову, который в то время уже не являлся министром иностранных дел, а стал первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, обязательно хотелось переставить вопросы. Его замечание, на мой взгляд, было, скорее, вкусового порядка.

Но тут Сталин остановил В. М. Молотова и сказал:

— Дело докладчика, как ему расположить вопросы, и пусть товарищ Громыко докладывает их в том порядке, в каком считает нужным.

Разумеется, так я и сделал. Все двадцать три вопроса доложил. Конечно, докладывал кратко, как было принято, по две, максимум по три минуты на вопрос. Так поступали и другие, не считая особых случаев.

Сохранился в памяти такой эпизод. В 1950 году южнокорейские марионеточные власти с поощрения Вашингтона пошли на развязывание войны против Корейской Народно-Демократической Республики.

Начало военных действий в Корее внесло в международную обстановку серьезную напряженность. Для всех стало ясно, что эта война таит потенциальную опасность расширения конфликта.

Немедленно созвали Совет Безопасности для рассмотрения сложившейся ситуации. За сутки до его заседания в Москве решался вопрос, какую позицию следует занять на нем советскому представителю. То, что он должен сурово осудить агрессию и политику США как соучастника агрессии, ни у кого не вызывало сомнения. Но нужно было определиться: должен ли советский представитель принимать участие в заседании, созванном в связи с провокационным и даже оскорбительным по своему тону письмом, с которым США обратились в Совет Безопасности и в котором излагалась ложная версия о войне.

Сталин, прочтя присланную из Нью-Йорка телеграмму советского представителя при ООН Я. А. Малика, позвонил вечером мне:

— Товарищ Громыко, какую, по вашему мнению, в данном случае следует дать директиву?

Я сказал:

— Министерством иностранных дел, товарищ Сталин, уже подготовлена на ваше утверждение директива, суть которой сводится, во-первых, к решительному отклонению упреков по адресу КНДР и Советского Союза и к столь же решительному обвинению США в соучастии в развязывании агрессии против КНДР. Во-вторых, в случае, если в Совет Безопасности будет внесено предложение о принятии решения, направленного против КНДР либо против этой страны и СССР. Малик должен применить право вето и не допустить принятия такого решения.

Сказав это, я ждал реакции Сталина. Он заявил:

— По моему мнению, советскому представителю не следует принимать участия в заседании Совета Безопасности.

Тут же он в жестких выражениях высказался по адресу Вашингтона за его враждебное к нашей стране и КНДР письмо Совету Безопасности.

Мне пришлось обратить внимание Сталина на важное обстоятельство:

— В отсутствие нашего представителя Совет Безопасности может принять любое решение, вплоть до посылки в Южную Корею войск из других стран под личиной «войск ООН».

Но на Сталина этот довод особого впечатления не произвел. Я почувствовал, что менять свою точку зрения он не собирается.

Затем Сталин фактически продиктовал директиву, хотя обычно он прибегал к такому способу редко. Текст директивы минут через сорок и направили нашему представителю в Совете Безопасности.

Как известно, случилось то, о чем я предупреждал Сталина. Совет принял решение, навязанное Вашингтоном, а на воинские контингенты разных стран, направленные в Южную Корею, приклеили этикетку «войск ООН». Конечно, в этом случае Сталин не лучшим образом рассчитал свой шаг, явно продиктованный эмоциями. Казалось бы, это не соответствовало складу его ума. Но так было.

Однажды Сталин при обсуждении проблем международного характера коснулся вопроса о государственном аппарате и необходимости его совершенствования. Случилось это, когда кто-то из членов Политбюро затронул тему о деятельности некоторых государственных органов, которые, хотя в основном занимаются делами внутренними, иногда имеют отношение и к международным. Участники заседания постепенно переключились на обсуждение именно этой стороны вопроса.

Завязалась дискуссия о работе органов власти городов, в частности столицы — Москвы. Раздавались голоса о том, что Московский совет неоперативно решает вопросы, имеют место медлительность в рассмотрении дел, излишние ненужные дебаты. Говорили, что даже само название — Московский совет депутатов — ориентирует на совещания, а не на быстрое и оперативное решение проблем.

Вдруг Сталин заявил:

— А почему бы не восстановить кое-что из прошлого? Ведь когда-то власть была в руках «головы». Он, «голова», был конечной инстанцией, принимавшей решения в масштабах города.

Некоторые члены Политбюро эту мысль поддержали. Высказал сомнение Молотов. Остальные уклонились от выражения определенного мнения, посматривая друг на друга. Явно ощущалось, что они колеблются.

Сталин не настаивал на принятии решения. Видимо, он считал, что этот вопрос требует дополнительного обдумывания. В последующем — насколько мне известно — попытки обсуждать проблему «городского головы» больше не предпринимались. Видимо, сам Сталин пришел к выводу, что следует оставить положение таким, каким оно сложилось.