Мелани изменилась мало. Разве что стала еще тише, а лицо еще больше заострилось. Она едва нашла время, чтобы поздороваться со мной, настолько была занята своей благотворительностью. С тех пор как мужей призвали, женщины и дети часто терпели нужду. Под руководством пастора Марбаха несколько наиболее богатых местных дам повели настоящую кампанию, пытаясь бороться с нуждой и хотя бы немного ее облегчить. И впереди всех, конечно, была Мелани!

По существу, я, как и раньше, ничего не имел против этой человеколюбивой деятельности. Но я вскоре заметил, что жена каждый месяц тратит на нее свыше ста франков. Тут уж я должен был вмешаться. Когда я обратил ее внимание на то, что у нее уходит на такие цели слишком много денег, она спросила:

— Разве у нас их мало?

— Не в том дело. Конечно, я зарабатываю достаточно, чтобы давать тебе такую сумму. Но это против моих правил. Я не хочу, чтобы ты бросала столько денег на ветер.

— Я прошу тебя, не запрещай мне! Ведь в этом вся моя жизнь! — взмолилась она.

Мне следовало уступить. Почему я этого не сделал?.. Ах, да, тут опять был замешан этот Марбах!

— Нет, — жестко ответил я. — Твой пастор обойдется и без моих денег, которые ему нужны, чтобы подлаживаться к рабочим. Для этой цели он, видимо, не считает мои деньги слишком грязными.

Я полагал, что вопрос исчерпан, но Мелани, очевидно, придавала ему огромное значение.

— Не запрещай! Мне это необходимо, ведь я только этим живу.

По я сказал «нет» — значит, говорить было не о чем.

— Если ты хочешь вязать или шить, я тебе не запрещаю. Но у меня нет лишних средств, чтобы откармливать этого пастора Марбаха. Черт знает на что ему нужны эти деньги! Наверное, чтобы сделать себе жизнь более приятной!

Мелани дрожала от возбуждения.

— Ты низкий человек! — тихо, но выразительно произнесла она. — Ах, до чего ты низок!

— Может быть, — сказал я, — но, начиная с этого дня, я требую, чтобы ты отчитывалась в хозяйственных расходах.

Она немного поплакала, но, видя, что я неумолим, покорилась неизбежному.

Надо сказать, что у меня не всегда хватало времени, чтобы самому проверять бухгалтерию Мелани, которую она соответственно своему характеру вела со скрупулезной точностью, и я часто возлагал эту задачу на Теодора, будучи уверен, что он проявит не меньшую требовательность, чем я. Жена, у которой за последнее время участились припадки истерического плача, устроила мне по этому поводу ужасную сцену. Тогда-то она впервые сказала — теперь я это припоминаю, — что не вынесет такой жизни и что лучше ей поскорее умереть.

Я совершенно не понимал, что тут ужасного, если она будет отчитываться перед Теодором, и сказал:

— Ты сама навлекла на себя это своим мотовством. Тедди строг, я знаю. Но, что тебе следует, ты будешь получать.

Она подчинилась. Но теперь я знаю, что эта мера, хотя и направленная к добру, тяжко угнетала ее. Она стала еще тише, пугливее и совершенно явно избегала встреч со мной. Иногда, просыпаясь ночью, я слышал, как она всхлипывает и плачет рядом, в своей кровати. Раза два я промолчал, хотя она, шмыгая носом и хныча, не давала мне уснуть. Но в конце концов я должен был принять меры: ведь и для ее здоровья было вредно каждую ночь растравлять себя какими-то бредовыми идеями и фантазиями.

Через три года после начала войны мы устроили в Лангдорфе большое празднество в честь молодых людей, произведенных в офицеры. К их числу принадлежал и Теодор, и поэтому мне особенно хотелось достойно обставить это торжество. Общинный совет распорядился вывесить флаги на общественных зданиях, и по моему настоянию школа в этот день была закрыта. Большинство предприятий также праздновало. В честь события была за мой счет сочинена пьеса, где в нескольких эффектных сценах показывалась неразрывная связь армии с народом. Певческое общество под руководством выписанного из города актера сыграло ее на общественном выгоне. Эта затея обошлась мне в немалую сумму.

Но основу программы составляли две речи, которые должны были быть произнесены в церкви после исполнения всеми присутствующими патриотических песен. Одну речь собирался произнести я, другую — староста общины.

Была суббота. Наши выступления были назначены на предвечерний час. Я стоял у окна виллы и нетерпеливо ждал Мелани, которая одевалась. Сначала она не хотела идти и подчинилась лишь моему решительному приказу. Я ни в коем случае не мог согласиться, чтобы она осталась дома: это дало бы новую пищу толкам о том, что мы живем в разладе.

Наконец она появилась, в черном платье с высоким закрытым воротом. Увидев перед собой ее невзрачную фигуру, я вдруг вспомнил, что со времени нашей свадьбы мы еще ни разу не выходили вместе.

— Где твоя жемчужная брошка? — спросил я.

— Какая?

— Та, что отец подарил тебе к свадьбе.

Она смутилась и покраснела.

— Та? Да… Я ее продала.

— Что? — вскричал я. — Продала? Да ты с ума сошла! Зачем ты это сделала?

Она вся задрожала и раскрыла рот; я испугался, ожидая какого-нибудь припадка.

— Мне нужны были деньги, — запинаясь, призналась она.

— И тогда ты просто-напросто продала брошь, подаренную отцом?

Она кивнула головой.

— Ладно, собирайся! — сказал я. — Об этом мы еще поговорим. Какой стыд!

Праздник был очень торжественный. Но у меня безнадежно испортилось настроение. Незачем было спрашивать, на что ей нужны были деньги. Во время пения я шепнул ей:

— Это, конечно, дело рук пастора Марбаха. Прохвост!

Она смотрела прямо перед собой и не шелохнулась. «Ладно, — подумал я, — дома разберемся!»

Пришел мой черед выступать. Несмотря на волнение, я говорил плавно, и речь вышла блестящая. Сначала я упомянул об отечестве, которое необходимо оборонять, потом заговорил о переживаемом нами всеобщем бедствии, которое заставляет нас стоять друг за друга, и о наших согражданах, которые день за днем бесстрашно смотрят в лицо смерти и готовы защищать, если потребуется, до последней капли крови оставшихся дома дорогих близких. Эта риторическая тирада дала мне возможность перейти к храбрым юным героям, которых мы в этот день чтили.

Над кафедрой, с которой я говорил, висел флаг с гигантским швейцарским крестом. Как только я умолк, вступил мощными аккордами орган, исполнивший национальный гимн. Люди встали со скамей; кое-кто запел, постепенно стали вливаться все новые и новые голоса, и гимн звучал все сильнее и внушительнее. Вероятно, никогда все так ясно и так искренне не ощущали, что мы составляем единое целое, что мы члены единой семьи и должны опираться друг на друга.

Дома я потребовал у Мелани объяснения и поистине только прекрасного праздника ради упрекал ее не слишком резко. Правда, у нее опять сделался припадок, но на этот раз я остался совершенно равнодушным. Теодор, одетый в свою красивую форму, сидел у окна, покуривая сигарету, а когда Мелани начала плакать и всхлипывать, иронически улыбнулся.

По дороге на общественный выгон, куда потом мы с ним отправились вдвоем — Мелани не пожелала идти, и я не настаивал, чтобы люди не глазели на ее заплаканное лицо, — Тедди спросил:

— Неужели этот пастор Марбах должен вечно оставаться в Лангдорфе? Ты же пользуешься влиянием. Наверно, что-нибудь можно сделать?

— Подожди немного! — с глухой яростью произнес я. — Возможность представится, а не то я ее создам. Теперь я опять располагаю временем и могу этим заняться.

— Будем надеяться, — спокойно сказал Тедди и выплюнул окурок, который широкой дугой полетел через улицу. — Пора взяться за этого господина!

Я не подозревал, что эта возможность представится мне уже на другой день. В воскресенье в церкви возник спор из-за того, что пастор Марбах упорно отказывался читать проповедь под знаком швейцарского креста. «В божьем доме, — как, передавали, сказал он, — есть место только для одного креста, притом не для того, который изображен на флаге».

Мне сообщили об этом в тот же день, и я понял, что пришло время действовать. На ближайшем заседании общинного совета я поднял вопрос о поведении Марбаха. Мне не стоило большого труда убедить коллег, что такой пастор не годится для нашей общины.