Роман ушел в думы, а слух наполнял уверенный, твердый голос:

— Мы, коммунисты Севера, — это говорил новый секретарь, — мы должны дойти до сердца каждого трудящегося человека, вселить и укрепить в нем веру в наше дело. «После Ленина — по ленинскому пути» — этот лозунг, товарищи, не на один этап, не на сегодняшний отрезок времени, он на всю нашу жизнь!

Доходчиво и горячо говорил секретарь, говорил о хлебе, угле, чугуне, о заводах и шахтах, о союзе рабочих и крестьян, о Сталине, о Кирове, о Серго Орджоникидзе — видно, он хорошо знал, что происходит на Большой земле. Но ни слова не сказал секретарь о рыбе, о рыбаках, которые жизнь свою черпают и вытягивают сейчас из реки, ничего не сказал секретарь об охотниках, что всю зиму не выходят из урманов, из глубоких снегов, добывая пушнину. Ненцы словно окаменели в своих малицах, сидели неподвижно, чутко вслушиваясь в голос секретаря, но тот ничего не говорил об оленях.

— Я человек здесь новый, товарищи, — словно угадав мысли Романа, сказал секретарь. — И пока что заменяю тяжело заболевшего секретаря. Многое из того, что происходит в районе, мне неизвестно. Я понимаю, что трудно принимать чужого, — он по-доброму усмехнулся, — пришлого человека. Но дело не терпит, в области не стали ждать конференции и назначили меня к вам. Поэтому, товарищи, прошу вас честно, по-партийному, по-ленински рассказать о трудностях, о положении дел в ваших организациях.

Недолго мялись активисты. Роман Иванович не стал подниматься на трибуну, просто вышел к столу и, одернув пиджак, волнуясь, перебегая от одного к другому, заговорил о наболевшем. Он поведал о большом своем селе, о Мужах, что издавна было центром зырян на Оби. Роман не жаловался и не прибеднялся, когда говорил о рыбе, о рыбных угодьях, о пушном промысле, о малосильности хозяйства, о бескормице. Говорил открыто и жестко — все как есть. Нет школы, вовсе нет, та, что была при церкви, закрыта. И совсем мало грамотных, а в темноте как строить новую жизнь? Ходишь, будто по лесу в темную ночь. Нет больницы, да какой там больницы, медпункта нет, до сих пор к больному ведут бабку, знахарку. Если царская власть держала людей в темноте, то мы, коммунисты, должны дать школу. Мы должны дать им врача и фельдшера, мы должны беречь здоровье и жизнь людей. И перед Романом вставал ползущий на коленках, весь скрюченный, как корешок, голубоглазый Илька, и похудевшая, с горящим лицом, тающая на глазах Сандра, и простуженный Сенька Германец, и чесоточные ребятишки, и медленно угасающие старики. А сколько умирает остяков — от трахомы, от чахотки, от всяческой заразы? Доктор нужен — лечить, учитель нужен — осветить темноту жизни.

— Не станет жизнь новой, если продолжать все по-старому, — так сказал Роман Иванович и увидел, что секретарь быстро пишет в свой блокнот. — Не станет она новой у малограмотных, которые не могут прочитать газету, не станет новой, пока в ней знахари и знахарки, шаманы и бабки-повитухи и костоправы-коновалы.

Один из обдорян, израненный колчаковскими шашками, едва выживший, с горячими незатухающими глазами и хриплым голосом, задыхаясь от ненависти, прервал Романа:

— Брось! Ты это брось, Роман Иваныч. Лекари тебе и пекари, учителя тебе и няньки! Брось, не время еще — нужно контр-ру, — он зарычал и заскрежетал зубами, — контр-рру, рас-падли-нуу выдирать. Выжигать… Огнем… огнем… железом… Забыл, что горел в барже смерти… Забыл, что стал Куш-Юром…

Впервые Романа Ивановича при всех назвали Гологоловым, но не дразня, а напоминая, что остались еще враги.

— Да! Да! — шевельнулись ненцы в малицах, приподняли веки, ожили у них лица. — У нас в стойбищах, в юртах много дурных людей. Старшины живы, шаманы камлают, да! Хозяева работников, батраков держат… Стада свои прячут.

— Знаете, где прячут? — резко спросил секретарь.

— Не знаем! — ответили ненцы. — Ничего мы не знаем. А если узнаем, то нельзя сказать — жизнь возьмут.

— Во-от! — задрожал от ярости обдорянин. — Вот она — правда! Знает, а не скажет! Боится? Нет, не боится, а против законов своих не пойдет! Они хоть и активисты райкомовские, но в своих обычаях живут. Вот что дурно! Вот что надо под корень!

Роман Иванович вспомнил первую конференцию племен Полярного Севера, что собиралась в Самарово летом двадцать второго года, где много говорилось о приобщении туземных племен — самоедов, остяков, вогулов, зырян, селькупов — к социализму.

Подчеркивалось тогда, что нужны деликатные, осторожные меры к беззащитному туземцу Севера. И забота. Шли споры об административном управлении туземцев, а Волков, начальник Обдорской радиостанции, представил проект об отделении Севера от центральных губерний и организации автономной «Полярной Федерации». Вот к чему привели споры, противоречия и разные мнения — самоедам и туземцам своя «Полярная Федерация», и ведь подписались под этими проектами своими крестиками, значками своими родовыми и Вануйто, и Тайшин, и Хороля. Господи ты Боже мой, решили отделиться от страны России, от фабрик и заводов, от крестьянских пашен. И как бы жила та федерация — неграмотная, темная, без врача, без фельдшера, без учителя?

И сейчас, как только коснулись управления, заговорили, загомонили все, перебивая друг друга, размахивая руками, — видно, острый, больной вопрос.

А секретарь внимательно слушал и заносил все в блокнот, задавал путные вопросы, и Роман Иванович понял, что Федор Васильевич мужик толковый, выдержанный и крепкий. Обрадовался тому Роман и обратился к секретарю:

— Федор Васильевич, приезжай в Мужи, оглядись. Осмотрись и поймешь сам, как нужна нам школа. Нужно такое нам, чтобы люди поняли — вот это власть! Вот это она нам дала. Мир-лавка одно — есть в ней много всякого, но ведь она дает в кредит, в долг, и люди берут как бы свое. А здесь — когда школа или медпункт — дало государство!

— Верно! — согласился секретарь. — Будем искать тебе и врача, и учителя. Будем! А ты, Роман Иванович, подумай, кого можно принять в партию из сознательных рыбаков и охотников?

— У нас можно принять Вечку, Халей-Ваньку, Пызесь-Мишку, — выпалил Роман Иванович, а Федор Васильевич громко рассмеялся.

— Чего? — не понял Роман.

— Да ты, Роман Иванович, все какие-то клички даешь, — грохочет секретарь.

— Да, да, — поправился Роман Иванович. — Это по привычке… извини. Вот их можно. И еще Григория не мешало бы, да у него грамотешки маловато.

— Ну, гляди сам. Однако без актива, без опоры пропадешь!

Плотно окружили активисты секретаря и принялись рассказывать о дележе ягельных пастбищ, о каслании оленей, о худых чумах, о рваной одежде… Ох ты, насколько же ты бедна, северная окраина. Дыра сплошная, заплатку некуда поставить. «Да зачем заплату, — встрепенулся Роман, — все нужно по-новому. Все! Сызнова! С самого что есть начала!»

…Поздним, но светлым вечером Куш-Юр возвращался с партийного актива. Он нес в руке свернутую трубкой брошюру и чуть грустно улыбался — есть теперь у него биография Ленина. Брошюру раздали каждому участнику актива, многое из жизни и деятельности вождя узнавалось впервые.

И Роман чувствовал вину — почему о том он не знал ранее? Почему не искал об этом книг? Всю свою жизнь он старался строить по-ленински, но не всегда знал, правильно ли думает? В ссылке и в первые годы революции, да и в гражданскую было легче. Ему давали конкретное задание, подсказывали, как его можно выполнить, и Роман выполнял. И товарищи никогда не сомневались в том, что Роман выполнит задание. А теперь… теперь ему приходится не выполнять, а решать все самому, почти одному. Решать — это брать на себя ответственность! И он брал, но порой ценой таких сомнений и колебаний!

Роман пошел на кладбище, пошел к своим товарищам по ссылке, к тем, кто остался навечно в этой насквозь промерзшей земле, что не рождает хлеба, одни лишь мхи и ползучую березку. Он постоял и перед свежими могилами тех, кто ушел недавно, обнажил голову и поклонился Прохору и Акиму, верным друзьям своим.

«Не сомневайтесь, друзья-товарищи, — мысли его были ясны и не разорваны, не смяты скорбью. — Нас станет много, год из года мы будем расти. Перед нами огромная работа, и, кроме нас, никто не сделает ее… Не сомневайтесь, дорогие товарищи!