«Я не испытываю злых чувств в отношении "Ай-Эм-Джи", — говорил Пэрротт спустя несколько месяцев, — ведь они привыкли вести дела именно таким образом. Можно сказать, что благодаря им люди вроде нас всерьез задумались над тем, что же мы можем предложить в ответ. Эта история придала нам новые силы. Я нисколько не сомневаюсь, что оставшийся музыкальный бизнес пойдет по правильному пути. Он сможет лучше защищать свои позиции благодаря более жестким контрактам с агентами, он сможет оказать сопротивление методам и подходам "Ай-Эм-Джи". Мелкие фирмы могут слиться. "Ай-Эм-Джи" будет предпринимать новые вылазки, но постепенно артисты отвернутся от него, потому что поймут, насколько неприятны подобные вещи. Я совершенно убежден, что многие артисты уйдут от них».

При нашей следующей встрече с Маккормаком он выглядел как медведь, наевшийся меду. «Мы идем по правильному пути, — сказал он. — Мы получим то, чего хотели, и очень скоро».

Он планировал концерты в королевском дворце Хэмптон-корт во время Уимблдонской недели; он прибрал к рукам аренду «Арена ди Верона»; он собирался проводить фестиваль в Экс-ан-Провансе и торжества по поводу двадцатипятилетия Сиднейской оперы. Одному французскому журналисту он сказал, что ему может быть интересна Парижская «Опера-Бастилия», переживавшая трудный период.

Он по-прежнему оставался начеку, он держал наготове кошелек, чтобы скупить все, что подвернется. Оборот его компании приблизился к невероятной цифре в миллиард долларов. Сидя в жестком кресле в гостиной своего дома с конюшнями, обстановкой напоминающей номер в «Хилтоне», он все так же бесстрастно взирает на мир холодным голубыми глазами. Не только его внешнее спокойствие, но и невыразительный, практически без прилагательных, язык, неброский повседневный костюм — все его поведение словно исключает любое проявление эмоций. Он постоянно контролирует себя, и некоторые люди пугаются этого, но иногда за маской делового человека обнаруживается грубоватая теплота. Он вовсе не автомат и не такой безразличный, каким любит казаться. «Я знаю, что такое сильные чувства, — признался он однажды, — вопрос в том, что может их вызвать»[856].

Явно не музыка. Тронула ли она его хотя бы раз? «Нет, это меня не волнует. Я был на последнем [в качестве художественного руководителя] выступлении Шолти с Чикагским симфоническим, на "Отелло" в Карнеги-холле. Там все плакали. Я был тронут отношением публики, а не тем, что делали Паваротти, Кири или Шолти. Я наблюдал, как люди пятнадцать минут хлопали, все кричали, вопили, плакали. Это меня тронуло, потому что я подумал: "Господи, если они так реагируют, это, наверное, действительно уникальное событие"».

Большинство людей, ставших концертными агентами, сделали это из преклонения перед музыкой, перед ее исполнителями, или потому, что выросли в семье, посвятившей себя поддержке артистов. Даже Роналд Уилфорд плакал на концертах. Многие агенты и сами были хорошими музыкантами-любителями, некоторые из них вполне могли бы стать профессионалами. Маккормак, по его собственному признанию, «не мог отличить хорошего скрипача от плохого». Один из его ведущих сотрудников вызвал смятение на встрече Британской ассоциации концертных агентов, категорически отказавшись признать концепцию творческой честности. Единственным, что могло иметь значение, оставался практический результат.

Присоединившись к «Ай-Эм-Джи», Том Грэм взял на вооружение эту идею. «Оперный театр может принести четверть миллиона [фунтов] за вечер, — заявил он в телевизионном интервью. — Это доказывает, что финансовые возможности классической музыки очень велики»[857].

«Маккормак и многие руководящие лица в его компании презирают классическую музыку, — негодовал Пэрротт. — Они говорят, что она не приспособилась к массовому рынку. Судя по некоторым из их публичных высказываний, они считают себя хозяевами вселенной».

Маккормак реагировал на эти обвинения с непривычной горячностью. «Что плохого мы сделали для этого бизнеса? — возмущался он. — Что плохого в опере в Эрл-корте? Что плохого, если Каррерас поет в Бате[858]*? Разве плохо устраивать концерт на церемонии вручения Нобелевской премии? Поговорите с Ицхаком Перлманом, поговорите с Кири Те Канавой о том, что мы делаем. Думаю, они опомниться не могут от того разнообразия, которое мы внесли в их деятельность.

Такое впечатление, что вы находите нечто дурное в стремлении стать первым. Для меня это означает стремление стать самыми лучшими в работе для наших клиентов, в рекламе, в финансовом руководстве, в представлении классической музыки новыми способами, и я горжусь всем этим. Мы вовсе не банда негодяев, которых интересуют только д…, — он запнулся в поисках подходящего слова, — д… д… деньги, а не творческие достижения. Так работать нельзя. Надо представлять творческие достижения в самом лучшем свете, лучшем для всех — для публики, для артистов и для нас самих. Нам представилась возможность заняться этим делом, и мы делаем и будем делать его. И я весьма доволен тем, что мы уже сделали».

Если Марк Маккормак сделал столько хорошего для классической музыки, почему же концертные агенты бледнеют при одном упоминании его имени? Прежде всего это связано с финансовой стороной его деятельности. В 1997 году Маккормак смог выложить шестнадцать миллионов долларов на проведение фестиваля в Греции; ни одна организация, связанная с классической музыкой, не может позволить себе выписать чек на такую сумму, не объединившись с несколькими другими. Можно не принимать во внимание капитал, сколоченный им на спорте; однако бизнес на классике, созданный им на основе сочетания массовых мероприятий и персонального менеджмента, к концу 1995 года обеспечивал, по самым консервативным оценкам, ежегодный оборот в сто миллионов долларов. Если прибыль составляла всего два процента от этой суммы, то и тогда заработок «Ай-Эм-Джи» оказывался вторым по величине в мире. В случае значительно меньшей прибыли встал бы вопрос о целесообразности продолжения деятельности агентства.

Стимулы этой деятельности носили открыто денежный характер. Если другие агенты реагировали на творческие инициативы, исходившие от артистов, агентство «Ай-Эм-Джи» вначале искало возможность успешного бизнеса, а потом реализовывало ее. По этой причине некоторые из мероприятия агентства — например, лондонские циклы концертов знаменитых оркестров мира, — выглядели в глазах общественности мероприятиями, начисто лишенными какой-либо художественной идеи.

Маккормак не видел причин опровергать такое мнение. Чем глубже он погружался в музыку, тем больше гордился своим безразличием к ее цельности. Он удивился, узнав, что Кири Те Канава огорчена фальшивой нотой в арии Моцарта, исполненной ею на нобелевской церемонии. «Сколько людей в зале знают, что вы спели не ту ноту?» — спросил Маккормак.

«Ну, Шолти знает, он так посмотрел на меня… — вздохнула певица. — И я знаю, и еще несколько человек».

«Так зачем же расстраиваться? — заявил Маккормак. — Если речь идет о чем-то объективном, вроде гольфа, то если вы заканчиваете тур с 65 очками, это все знают. Если вы проигрываете теннисный матч, это все видят. Но кто и что понимает в пении? Кири, никто, кроме вас, не поймет, сколько вы набрали по стобалльной шкале — 95, или 82, или 71 балл». Он был уверен, что успокоил ее, совершенно не понимая, что ни один настоящий артист никогда не будет относиться к своему выступлению как к раунду спортивной игры.

Маккормак всегда оценивал работу по конечному результату. Агентам в «Ай-Эм-Джи артистс» назначались обязательные для выполнения ежеквартальные показатели. Тем, кто не мог обеспечить прибыль, давали понять, что их позиции пошатнулись. Маккормак хорошо платил своим работникам и старался создать в агентстве семейную атмосферу, но не переносил самодовольства. «Каждому служащему, независимо от занимаемой им должности, дают понять, что ему могут найти замену, — вспоминал один из бывших сотрудников. — Там не поощряют тесных личных отношений с артистами, потому что в случае отсутствия или увольнения агента артистом сможет заняться кто-то другой». Впрочем, очень немногие сотрудники считали такое отношение достаточной причиной, чтобы вернуться на прежнее место работы с более низкой зарплатой.