Полковник знал Киреева уже довольно давно. Не раз им приходилось вместе выполнять серьезные задания генерала Сомова. Работа почти всегда была напряженной, нервной. Полковник Никитин в такой обстановке бывал неразговорчив. Он требовал от своих подчиненных, чтобы они понимали его с полуслова, по скупому жесту, по мимике, по выражению глаз. Киреев в такой обстановке был идеальным помощником. Но главное его достоинство заключалось в том, что он умел предугадать очередной ход врага. Это не было, однако, лишь утонченной интуицией, сверхчутьем, которым так любят похвастаться некоторые разведчики. Киреев больше полагался на рассудок, на строгие законы логики. К тому же, как истинный контрразведчик, он обладал не только трезвым умом, но и фантазией.

Размышления полковника Никитина прервал дежурный офицер, доложивший, что майор Киреев просит принять его по срочному делу.

– Легки же вы на помине, – проговорил Никитин, протягивая руку Кирееву, когда тот вошел в его кабинет. – Я только что думал о вас и хотел даже послать за вами.

Пристально посмотрев в глаза майору, он добавил:

– Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что вы зашли ко мне в связи с делом Иглицкого?

– Так точно, товарищ полковник, в связи с этим. Мне хотелось бы кое-что… – начал было Киреев.

Но Никитин замахал на него руками:

– Только не выкладывайте пока ничего! Дайте-ка прежде мне самому высказать свои соображения. Проверить, так сказать, свои способности в области логики.

Никитин был нервным человеком, но почти никто не замечал этого, так как полковник умел скрывать свои чувства. Он мог шутить и посмеиваться даже тогда, когда ему было вовсе не до шуток. Майор Ки- реев, однако, знал Никитина лучше других, и его не обманывал шутливый тон полковника. Да и сам Никитин недолго скрывал свое беспокойство. Походив в задумчивости по кабинету, он проговорил уже совершенно серьезно:

– Смущает меня в этом деле легкость нашей удачи, Антон Иванович. А когда имеешь дело с таким противником, как Счастливчик, легкая удача не может не показаться подозрительной… Достаточно ли хорошо знаете вы, кто такой Иглицкий?

Киреев попросил разрешения закурить. Глубоко затянувшись и выпуская дым через нос, ответил торопливо:

– Прежде всего, он очень опытный агент международной категории и, конечно, такой же Иглицкий, как и Хмельницкий.

– А то, что он племянник одного из крупных промышленников Западного полушария, – прищурясь, спросил Никитин, – и то, что у него диплом воспитанника Колумбийского университета, вам известно?

– Нет, это мне не было известно, но я и без того все время чувствовал, что противник он опытный и очень опасный.

– А раз так – значит, не мог он просто сдаться нам, даже попав в ловушку, – заключил Никитин. – Посмотрим, однако, что он мог предпринять в создавшейся обстановке. И Иглицкий и его начальство хорошо знали, конечно, цену чертежам Гурова. Было известно им и то, что Гуров и его сотрудники вложили почти полугодовой труд на одно только их изготовление. Нетрудно было догадаться также, что, до утверждения оригинала этих чертежей директором научно-исследовательского института, существуют они в одном экземпляре. Обстоятельство это я особенно подчеркиваю по той причине, что в случае исчезновения или уничтожения чертежей пришлось бы немало потрудиться, прежде чем удалось бы восстановить их. А Иглицкому, попавшему в безвыходное положение, достаточно было чиркнуть спичкой, чтобы уничтожить чертежи Гурова. Почему же он не сделал этого?

Задав вопрос, Никитин молчал так долго, что Кирееву стало казаться, будто он ждет от него ответа. Майор уже открыл было рот, но полковник сердито махнул на него рукой и торопливо заключил свою мысль:

– Иглицкому, значит, нужно было вернуть нам чертежи Гурова, чтобы усыпить нашу бдительность! Создать впечатление полной капитуляции, тогда как на самом деле он, видимо, нашел какой-то иной путь похищения этих чертежей… Но какой? Рация, конечно, отпадает.

– Рация отпадает только частично, товарищ полковник, – осторожно заметил Киреев. – Только лишь в смысле невозможности передачи чертежей с ее помощью. Но рация тут играет все же какую-то роль: Иглицкий ведь пользовался ею незадолго до того, как сдался нам. Лампы ее не успели еще остыть, когда я их пощупал.

– Какой же вывод делаете вы из этого?

– Осознав безвыходность своего положения, Иглицкий, видимо, срочно сообщал резиденту свой план действий. Может быть, даже какую-то новую идею, родившуюся у него в самую последнюю минуту.

– Ну что ж, возможно, что и так, – согласился Никитин. – Какой же, однако, может быть эта новая идея?

– Не знаю, – честно признался Киреев. – Ничего определенного сказать пока нельзя. Можно лишь предполагать…

– И что же вы предполагаете? Майор задумался, не решаясь, видимо, высказать свою гипотезу.

– Во время обыска на даче Лопухова, – не очень уверенно начал он, – меня удивило то обстоятельство, что в его настольную лампу была для чего-то ввинчена самая большая электрическая лампочка, находившаяся прежде в люстре, висевшей в гостиной. Несоответствие этой лампочки скромным размерам абажура настольной лампы было очевидно не только по внешнему виду, но и по тому, что пластмасса его заметно покоробилась от высокой температуры. Тогда я лишь удивился этому…

– А теперь?

– Теперь мне кажется, что Иглицкому нужен был яркий свет.

Никитин решительно хлопнул ладонью по столу:

– Ну конечно же! Этот свет ему нужен был для того, чтобы сфотографировать чертежи Гурова.

– Я тоже так полагаю, товарищ полковник, – кивнул головой Киреев. – И он сфотографировал их незадолго до того, как мы окружили дачу Лопухова. Раньше у него просто не было времени для этого.

Но Никитин уже не слушал майора. Мысли его были заняты теперь новой догадкой. Он вышел из-за стола и стал торопливо ходить по кабинету, изредка, по давней своей привычке, пощелкивая пальцами.

– Значит, чертежи Гурова теперь на фотопленке… – задумчиво говорил он, ни к кому не обращаясь. – Куда же, однако, мог Иглицкий спрятать эту пленку? Передать ее кому-нибудь он не имел, конечно, ни малейшей возможности – времени у него было в обрез. К тому же дача Лопухова находилась все время под нашим наблюдением, и никто из входящих или выходящих из нее не мог бы остаться незамеченным.

Резко остановившись перед Киреевым, полковник спросил:

– А вы обыскивали его?

– Конечно, товарищ полковник. И его обыскали и на даче ничего не оставили без внимания. Сегодня я снова все обследовал там самым тщательным образом.

– Что же он, проглотил эту пленку, что ли?

– Ухитрился, наверно, спрятать куда-то. И можно не сомневаться, что вскоре кто-нибудь из-за рубежа обязательно пожалует к нам за нею.

– Нужно, значит, вести за дачей Лопухова неусыпное наблюдение. Вы не догадались разве распорядиться об этом, Антон Иванович?

– Догадался, товарищ полковник.

Отпустив майора, Никитин еще некоторое время ходил в задумчивости по кабинету. Потом уселся за стол и рассеянно стал просматривать бумаги, принесенные дежурным офицером. Чертежи Гурова, однако, по-прежнему не давали ему покоя. Но вот одна из бумаг, подчеркнутая карандашом генерала Сомова, привлекла его внимание. Это было сообщение из Берлина о признании, сделанном Голубевым, бежавшим из западногерманской шпионской организации.

В тот же день полковник Никитин еще раз встретился с Киреевым. Он дал майору прочитать донесение советской военной администрации в Берлине и обратил его внимание на предполагаемую высадку парашютиста, о котором сообщал Голубев.

В РАЙОНЕ ВЫСАДКИ ПАРАШЮТИСТА

Уже второй день велось наблюдение за домом Пенчо Вереша, однако ничего подозрительного пока не было замечено. Наведенные о Вереше справки тоже ничего не дали.

Майор Киреев нервничал. «Не слишком ли поздно установили мы наблюдение за этим Верешем?» – тревожно думал он.