Плотный Гарри Бендж, секретарь Бергоффа, выглядел более представительно. Просторный светлый костюм его был сшит у хорошего портного, с широкого лица не сходила добродушная улыбка, в зубах дымилась сигара. Он производил впечатление не столько ученого, сколько преуспевающего бизнесмена.
Михаил Александрович Птицын, человек широкоплечий и, несмотря на почтенный возраст, все еще очень крепкий телом, внимательно присматривался из-под густых пушистых бровей к своим необычным гостям.
Эрл Бергофф произнес по-английски приветственную тираду. Бендж перевел ее на русский язык.
– Мы совершили длинное путешествие, дорогой мистер Птицын, – счастливо улыбаясь, сказал он, – чтобы посмотреть на ваши чудеса, слух о которых достиг наших Штатов.
Отдав этим дань вежливости, профессор Бергофф тотчас же приступил к делу. Он осведомился о средней годовой температуре прикаспийских полупустынь, о количестве осадков, направлении ветров и составе почвы.
Бендж уже не так бойко, как в начале, перевел и его вопросы и ответы Птицына.
Михаил Александрович заметил, что он неточно передает некоторые специальные термины, и усомнился в его ученой компетенции. Зная английский язык, он раза два поправил его. На это обратил внимание Эрл Бергофф. Птицыну показалось даже, что профессор стал выражаться проще. Но тогда Михаил Александрович уже умышленно стал злоупотреблять научной терминологией и этим все чаще ставил Бенджа в затруднительное положение. Не прощая ему ни малейшей неточности, агролесомелиоратор всякий раз поправлял его.
– Я вижу, – заметил тогда профессор Бергофф, притворно улыбаясь, – мистер Птицын неплохо знает английский язык. Попробуем, в таком случае, обойтись без переводчика, раз уж мистер Бендж оказался слабоват в русской словесности.
– Ничего не имею против, мистер Бергофф, – согласился Михаил Александрович, а сам невольно подумал: “Не в русской словесности ваш помощник слабоват, а в науке”.
– Очень приятно, что у нас нет расхождений по этому поводу. – Профессор Бергофф снова улыбнулся и сделал какое-то странное движение головой, похожее на поклон. – Но простите, пожалуйста, я должен осведомиться о вашей ученой степени.
– Я не имею ни докторского, ни кандидатского звания. Я всего лишь рядовой агролесомелиоратор.
– Рядовой агролесомелиоратор? – удивился профессор и нервно пожал плечами. – И вы создали все это на мертвых песках и вы написали книги, которые мне показывали в городе?
– Но ведь и все то, что вы видели в Советском Союзе, создано руками рядовых советских людей, – просто заметил Михаил Александрович. – Все наши новые города, рекордные урожаи, новые породы скота…
Профессор поморщился и сделал протестующий жест:
– Э, дорогой мой, это уже начинается политика, а я человек чистой науки. Слыхали вы что-нибудь о моей книге “Убывающее плодородие”? – И, не дав Птицыну ответить, так как сомневался, видимо, что советского агролесомелиоратора могла заинтересовать такая книга, продолжал очень торжественно: – Книга эта – плод всей моей жизни. В ней обобщен не только опыт Соединенных Штатов, но и всего континента Америки. Совершенно бесспорными фактическими данными я доказал, что из года в год земли скудеют. Естественный процесс развития климата и ландшафта на земном шаре идет по пути иссушения. Степи приходят на смену лесу, пустыня – на смену степи. У нас в Соединенных Штатах уже более четверти всех пахотных земель и пастбищ совершенно опустошено. “Черные бури” уносят каждый год свыше трех миллионов тонн верхнего слоя плодородной почвы. Четыреста миллионов гектаров сельскохозяйственных полей страны подвержены выветриванию и смыву…
Лишь из вежливости слушал Михаил Александрович своего гостя. Он хотя и не читал книги Бергоффа, но все это было ему не ново. Он знал, что буржуазные ученые разговорами об “убывающем плодородии”, как дымовой завесой, пытались скрыть от своего народа ту истину, что в условиях хищнической системы капиталистического хозяйства “естественный ход” умирания земли вызван деятельностью жадных стяжателей, разрушающих природные богатства и превращающих в бесплодную пустыню вчерашние леса, сады и пашни.
– В чем же причина всех этих бедствий? – спросил Птицын профессора.
Бергофф удивленно поднял свои жиденькие, бесцветные брови. Вопрос этот, видимо, показался ему нелепым.
Не дождавшись ответа, Михаил Александрович заметил:
– А ведь все это очень просто объясняется хищнической системой хозяйства в вашей стране. Всего два столетия понадобилось вашим соотечественникам, чтобы вырубить девственные леса Северной Америки, вытоптать ее прерии.
– Опять, кажется, начинается политика? – укоризненно покачал головой Эрл Бергофф.
Михаила Александровича начал раздражать этот маленький кичливый человек в золотых очках. Но он спросил спокойно:
– Зачем же вы тогда приехали к нам? У нас ведь ни о чем немыслимо говорить, не касаясь политики, потому что политика в том смысле, в каком мы ее понимаем, – это сама жизнь. А наука не может быть оторвана от жизни, если только это подлинная наука.
Профессор Бергофф нервно теребил веточку жимолости, удивляясь прямолинейности Птицына.
– Мы приехали к вам, – наконец ответил он на вопрос Михаила Александровича, – посмотреть на ваше преобразование пустыни, как на аномалию в естественном ходе развития природы.
– Уже, значит, не как на чудо, а как на аномалию? – усмехнулся Птицын, весело поблескивая глазами из-под густых бровей.
– Да, – убежденно заявил Бергофф, и в голосе его зазвучали злые нотки. – Закону убывающего плодородия подвержены все материки. Надеюсь, вы знаете, что в Австралии “пыльные бури” достигли таких катастрофических размеров, что геологи всерьез поговаривают о распылении всего австралийского материка. А вы тут на ничтожном клочке песков хотите опровергнуть исторический ход развития Земли. Не слишком ли это смело?
– Нет, не слишком, – серьезно ответил Михаил Александрович. – “Клочок” не так уж мал. Когда опыт поставлен на площади в четыре с половиной миллиона гектаров волго-уральской равнины, ошибка в выводах исключена. Не везде еще, конечно, эта территория покрыта такими садами, какие вы увидите здесь, но таких опорных пунктов в полупустынных степях становится все больше и больше. “Вековечное” же продвижение песков нами окончательно приостановлено. Мы сковали их густой зеленой сетью степных трав. Им негде теперь разгуляться, они не соберутся больше в барханы, не пойдут в наступление на плодородные земли. Наоборот, мы теперь перешли в наступление на пески пустынь.
Профессор Бергофф слушал Птицына рассеянно. Казалось, все это его не интересовало.
– И все же, – заметил он упрямо, – участок опыта слишком мал в сравнении с разрушительными силами природы, действующими на всей планете. К тому же ваш опыт единичен.
– Ошибаетесь, он не единичный и не первый. Разве вы не знаете об опытах Докучаева в Каменной степи под Воронежем? – удивился Михаил Александрович.
– Слыхал, – пробурчал Бергофф и недовольно поморщился. – Но ведь, в конце концов, и это всего лишь опыты.
– Нет, это уже и практика, – горячо возразил агролесомелиоратор. – В Каменной степи действительно происходили когда-то те ужасы, о которых вы только что рассказывали. Сравнительно еще совсем недавно в результате неправильного обращения с землей плодородная в прошлом черноземная степь под Воронежем постепенно превращалась в пустыню. Но когда Докучаев разгадал причины выветривания почв, он дал надежный способ борьбы с этим злом, заложив в Каменной степи полезащитные лесонасаждения. Все изменилось вокруг. Из года в год стало расти плодородие этой земли. Изменился климат, увеличилось количество птиц и животных.
Михаил Александрович взглянул на пасмурные лица своих гостей и невольно подумал: “Разве этим прошибешь их?”
– Я мог бы, – продолжал он уже без прежнего вдохновения, – рассказать вам и о преобразовании Сальской степи и о других когда-то бесплодных землях нашей страны, которые преобразованы за последние годы советскими людьми, да полагаю, что хватит и этого. Прошу теперь взглянуть на наше “пустынное хозяйство”.