Из эмигрантского альбома
Мой роман
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, —
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас – осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —
Смешна любовь напоказ!
Но всё ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус…
Я отдал ей всё: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу[221],
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу – газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги.
И стул опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе – три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?
Легкие стихи
В погожий день,
Когда читать и думать лень,
Плетешься к Сене, как тюлень,
С мозгами набекрень.
Куст бузины.
Веревка: фартук и штаны…
Сирень, лиловый сон весны,
Томится у стены.
А за кустом —
Цирюльник песий под мостом;
На рундучке, вертя хвостом,
Лежит барбос пластом.
Урчит вода,
В гранитный бык летит слюда.
Буксир орет: «Ку-да? Ку-да?!»
И дым как борода.
Покой. Уют.
Пустая пристань – мой приют.
Взлетает галстук, словно жгут, —
Весенний ветер лют.
Пора в поход…
Подходит жаба-пароход,
Смешной распластанный урод.
На нем гурьбой народ.
И вот – сижу…
Винт роет белую межу.
С безбрежной нежностью гляжу
На каждую баржу.
А по бокам,
Прильнув к галантным пиджакам,
К цветным сорочкам и носкам,
Воркует стая дам.
Но я – один.
На то четырнадцать причин:
Усталость, мудрость, возраст, сплин,
Куда ни кинь, всё клин.
Поют гудки.
Цветут холмы, мосты легки.
Ты слышишь гулкий плеск реки?
Вздыхаешь?.. Пустяки!
Сказка про красного бычка
За годом год
Коллективный красный кретин
С упорством сознательной прачки
Травил интеллигентов:
«Вредителей» – к стенке,
Спецов – по шапке,
Профессоров – в Соловки[223],
Науку – под ноготь…
Каждый партийный маляр
Клал на кафедру ноги,
Дирижировал университетами,
Директорствовал на заводах…
Как дикий кабан на капитанском мостике,
Топтался на одном месте:
Смыкал ножницы,
Склеивал слюной бешеной собаки
Прорывы и неувязки, —
Плакаты! Плакаты! Лозунги! Фронты!
Чучело Чемберлена[224]!..
В итоге – пошехонский[225],
Планетарный, бездарный
Шиш…
Партийные Иванушки-Дурачки в кепках
Даже и не подозревали,
Что каждая гайка в каждом станке
Изобретена интеллигентскими мозгами,
Что в каждом штепселе —
Залежи ума и горы знания,
Что поколения зрячих, одно за другим,
В тиши кабинетов,
В лабораториях
Изобретали, числили, мерили,
Чтоб из руды, из огня, из бурой нефти
Сделать человеку покорных слуг…
Иванушки-Дурачки
Сели задом наперед на украденный трактор,
Партийный Стенька Разин свистнул в два пальца, —
Через ухабы, через буераки
Напролом по башкирско-марксистскому компасу:
«Из-за острова… влево… на стрежень[226],
К чертям на рога! Вали!»
И вот, когда ржавый трактор
Свалился кверху колесами в смрадную топь,
Когда в деревнях не стало ни иглы, ни гвоздя,
Когда серп и молот можно было увидеть
Лишь на заборных плакатах,
Когда свои интеллигенты, Святые Дурни,
Сдавленные партийными задачами,
Связанные по рукам и ногам,
Хрипели под досками[227], —
Тогда красные ослы призвали
Спецо-варягов[228]:
«Тройной оклад! Отборное меню!
Барские квартиры за проволочными
заграждениями!
Оазисы сытого буржуазного жития
Средь нищей пустыни!
Стройте! Гоните! Сдавайте мозги напрокат, —
Свои заплевали… Чужие надежней…»
И вот потянулись из разных стран
Высокопробные роботы:
Китай, Гвинея, Советская ль Вотчина, —
Деньги не пахнут, икра не смердит,
Соловецких стонов не слышно…
Завод на завод! Этаж на этаж!
Электрический трест для выделки масла
Из трупных червей!
Небоскребы из торфа! Свинец из трахомы!
Крематории с самоновейшим комфортом
Для политкаторжан!
Самогон из мощей Ильича! Перегоним Америку!..
И снова шиш… Стоэтажный шиш,
Грандиозный, советский, сталинский шиш…
И снова клич:
«Милость беспартийным!
Пощада интеллигентам!
Амнистия мозгам!
Выдать пострадавшим и недомученным премию
(По расчету – за каждый плевок по копейке)», —
ГПУ[229] утирает обиженным слезы,
Сталин прижимает спецов к косматому сердцу,
Варяги укладывают чемоданы,
Горький, проклинавший на прошлой неделе интеллигентов,
Объявляется уклонистом,
Партийные маляры почесываются на командных высотах, —
Гремит Интернационал!
Гремит Интернационал! Красный штандарт скачет!
Пятилетка задом наперед взлезает
На старый, изломанный трактор,
И сказка про красного бычка начинается сначала…
вернуться
221
Фуга – музыкальное произведение, в котором многократно воспроизводится одна и та же тема в разных голосах.
вернуться
222
Са-ва (фр.) – все хорошо, в порядке.
вернуться
223
Соловки – архипелаг островов в Белом море. На Соловецком острове, самом крупном, находился монастырь. В 1923–1929 гг. на острове учредили Соловецкие лагеря особого назначения (СЛОН).
вернуться
224
Чучело Чемберлена – Чемберлен Остин (1863–1937) в 1924–1929 гг. английский министр иностранных дел. На праздничных демонстрациях в СССР в те годы носили карикатурные куклы, изображавшие Чемберлена.
вернуться
225
Пошехонский… шиш – см. роман М. Е. Салтыкова-Щедрина «Пошехонская старина».
вернуться
226
«Из-за острова на стрежень…» – народная песня на слова Д. Н. Садовникова.
вернуться
227
Когда интеллигенты… хрипели под досками… – большевистские репрессии здесь уподобляются казням при татаро-монгольском иге, когда казнимых клали под доски и давили.
вернуться
228
Призвали спецов-варягов – спецами в первые годы советской власти называли интеллигентов-специалистов, а так же иностранцев, заключивших контракт с советскими предприятиями.
вернуться
229
ГПУ – Государственное политическое управление при НКВД в 1922–1924 гг., затем ОГПУ.